В жизни такого не было.
Ему явно от меня что-то нужно. Я мельком огляделся и…
Ву-а-ля! Он переставил Последнюю Уродливую Вазу на кофейный столик. Ага! Так вот на что он рассчитывал! Что сегодня я проделаю это еще раз, «на бис»: один тычок маленькой мягкой лапкой, огорченный «Упс!» – и свежеиспеченная ваза отправляется прямиком в мусорное ведро.
Не то чтобы я не предпринимал попыток. Эта последняя была особенно страхообразна, бедняжка. Без нее мир станет краше. Уж если совсем начистоту – даже осколки будут смотреться симпатичней, чем эта кошмарная глыба.
А я – домашнее животное, призванное украшать дом всеми силами и способами.
Я поднял лапу – мол, командуй: внимание, приготовились, пуск…
И тут он совершил большую ошибку.
– Правильно, – сказал он. – Хороший мальчик.
«Хороший мальчик»? За кого он меня принимает? За глупую псину?
Я холодно, очень холодно посмотрел на него и мигнул. Если бы не половая тряпка вместо мозгов, он бы понял, что это означает. А именно:
«Извините. Кто из нас двоих похож на дрессированную собачку? Я, что ли, когда-нибудь тебя слушался? Нет, никогда. Приходил, когда ты меня зовешь? Нет, я хожу куда сам пожелаю. Я – кот.»
Уж кто здесь отменно выдрессирован – так это ты. Когда я проголодаюсь, мне стоит лишь покрутиться у тебя в ногах (ну давай, споткнись и хряпнись на пол) – и ты открываешь банку. Когда хочу погулять, я становлюсь у выхода и вою, будто меня сейчас стошнит, и ты уже тут как тут, открываешь дверь.
Ну и кто из нас должен говорить «Хороший мальчик», а, скажи, Бастер?
Вот именно. Не ты. Я.
Конечно, существует множество способов выразить свою мысль. Я выбрал метод уклончивой головоморочки – «да» и «нет» не говорить. Держал его на крючке, вскакивая на столик и снова спрыгивая. (Какой же он лицемер, а! В другой день он бы меня моментом согнал.) Каждый раз я проходил все ближе к вазе, касался бочком, протягивал лапу, как бы норовя сбросить этот неприятный образчик гончарного искусства. На что он и рассчитывал.
Я даже немного подтолкнул ее, и она покачнулась.
И почти упала.
Почти.
Но не упала.
– Ну давай же, – упрашивал папаша. – У тебя получится. Ты же достаточно неуклюж.
Что? Неуклюж? Так-так… Вот, значит, что выясняется. Я мог бы ему объяснить, что ни одна вещь в этом доме не упала без моей на то воли. Если это я, конечно, ронял, а не кто-то из домашних. Называйте нас, котов, умными. Называйте коварными. Называйте виновниками кошачьих концертов.
Но никогда не называйте нас неуклюжими.
И вдруг он бросил притворяться. Сменил тактику.
– Ну же, – вкрадчиво заворковал он. – Разбей ее, сделай мне приятное. Пожалуйста. Милый котик. Милый, милый котик.
Да как он посмел! Нет, вы представьте! Пять лет мы прожили с ним под одной крышей, и после всего он называет меня «милым».
Это оскорбление.
Еле удержался, чтобы не расцарапать ему рожу. Но нет, я придумал месть тоньше и изысканней. Вытаращил глаза и вздыбил шерсть. Изобразил сценку «Вижу в дверях привидение». (Я в этой роли хорош, очень хорош.) А потом для большей достоверности стал пятиться на кофейном столике, пока не свалил красивую фарфоровую плошку, которую он обожает. Плошка разбилась, а монеты, которые он в нее собирал (это у него такое хобби), раскатились по полу.
Он ползал по всей комнате, собирая деньги, когда в дверь позвонили.
Мистер Харрис, сосед. Как всегда, распространяет билеты вещевой лотереи.
– Простите, – как всегда, ответил отец Элли, – к сожалению, у меня нет мелочи.
Мистер Харрис в изумлении уставился на гору монет в ладонях папочки.
– Этого как раз хватит, – сказал он. – По крайней мере, на один билет. А приз шикарный, вашей семье он пришелся бы весьма кстати. Новая машина.
(Ясное дело: не только нас, котов, достал надрывный кашель и чих жестяной бедолаги по часу, а то и по два всякий раз, когда кто-нибудь из этой семейки соберется выехать со двора на авто.)
Ну и что было делать папе Элли? Пришлось купить билет, иначе на всю округу прослывешь скрягой. Проводив гостя, он вернулся, злой и недовольный.
Ну куда это годится? Пусть берет пример с котов – мы-то в любых обстоятельствах сохраняем достоинство. И я с достоинством отодвинул последнюю вазу-уродину от края стола на самую середину. Уж оттуда-то ее никто случайно не столкнет.
После чего задрал хвост и вышел.
Кот и мышь
Так началась наша игра в кошки-мышки. (Угадайте, кто был мышкой.) Он вернул уродинку на полку, дабы Многообещающая Художница ничего не заподозрила, но все так же мечтал от нее избавиться (нет, что вы, от нее – в смысле, от вазы). И при этом остаться мистером Сама Невинность: мол, если что, он сможет поклясться, положив руку на Библию, что вазу разбил не он.
В течение нескольких недель он перепробовал все способы. Реально все!
Сперва подлизывался и упрашивал. Ну, как-как. Примерно так: «Славный котик. Добрый котик. Не окажешь ли мне одну небольшую услугу?»
(Как говорила моя бабка: «Передай, пожалуйста, бумажный пакет, Эллис! Меня сейчас стошнит».)
Потом закинул меня на полку и стал подталкивать к преступлению. Вот-вот. Именно подталкивать – не фигурально, а натурально, сзади. (Царапины у него до сих пор не зажили.)
Потом извазюкал вазу сметаной, надеясь, что я окажусь настолько жадным, что полезу ее облизывать и в процессе случайно подвину к краю и свалю.
Ну не глупо ли? Сметана? На полке? Вот уж я повеселился, катался на этой сметане по всей полке, швырялся каплями. Он потом три дня ковер отмывал.
В ту неделю я много времени проводил на воздухе, развлекаясь тем, что дразнил соседского мальчишку, Грегори. Всякий раз, как бедолага выходил за ворота, сжимая в руке записку от матери, я выскакивал из куста остролиста, растопырив все четыре лапы, словно наткнулся на невидимую стену прямо у него перед носом.
Грегори вопил, ронял записку – и бегом домой.
Я загонял записку под куст (избавляясь от улик) и шел на стену дремать дальше.
Может, и глупая игра, зато веселая. К тому же помогала скоротать время, пока отец Элли драил ковер.
Как-то возвращаюсь и обнаруживаю, что мой противник по Борьбе за Последнюю Уродливую Вазу придумал еще более изощренную хитрость.
Он бросил в нее прекрасную свежую креветку.
– Взять! – каркнул он. – Ну, как тебе такой ход, а, Таффи? Сможешь достать, не свалив вазу?
Меня брали «на слабо». Если я что и люблю в этом мире, так это креветки. Но потом я подумал: никто, даже такой скряга, как отец Элли, не станет покупать одну креветку. Где-то должны быть остальные!
