Мы слушали разинув рот и забывали о еде, которая остывала у нас в тарелках. Мы точно сами испытывали страдания тех, кто умирал за родину, и не пугались, когда папа, стрекоча как пулемет, падал со стула, потому что для нас он был солдат в сапогах, перепачканных землей, и его только что сразила пуля.
Благодаря рассказам о войне мы поняли, почему папа иногда покупает кильку и жирные потроха. И то и другое было ужасно, но мы понимали.
Для кильки папа разводил огонь в камине, разворачивал пакет с рыбешками и, высунув кончик языка, нанизывал их по штучке на вертел. Когда дрова прогорали и оставались только горячие угли, папа устанавливал над ними вертел, и довольно скоро с рыбок начинал капать жир и вспыхивать огоньками.
Папа садился со своей тарелкой за стол и гладил себя по животу.
– Праздник! – говорил он. – Килька – треска для бедняков!
Ну и хорошо, думали мы, и во время еды старались не слишком на него пялиться.
Он ел так, будто снова была война. Чтобы как следует насладиться килькой, он держал ее двумя руками; от жира его пальцы и подбородок блестели. Еще он облизывал губы и причмокивал – нам никогда не разрешали так делать.
Для жирных потрохов папа растапливал в сковородке крестьянское масло. Потроха уже были разрезаны на кусочки, это делал мясник в магазине. Но мы всякий раз думали, что помыть все эти кишки мясник забыл, потому что, когда папа клал их на сковородку, где они шипели и скворчали, из кухни шел такой смрад, что слетались все толстые мухи.
Жуть. Но мы стали лучше понимать папу после того раза, когда однажды мы не выдержали. В понедельник у папы была килька, а во вторник во всем доме опять воняло, уже от потрохов. Нам это показалось слишком.
Мы с братьями сели за стол, зажав пальцами носы, и старались жевать не дыша. Мы махали руками, подгоняя к себе свежий воздух, но свежий воздух тоже вонял. И тогда мы сказали папе:
– Ужасно, просто нет слов.
Это было неправдой.
У папы нашлось очень даже много слов. Он повысил голос. Сказал, что его родители во время войны отнюдь не жировали и видели говядину в основном издали, когда она паслась на лугу, а ни котлеток, ни печенки позволить себе не могли.
– Если нам и доставалось мясо, то только от какой-нибудь совсем завалящей коровы или очень жирные куски. Но жир на тарелке был нам не страшен, в нас-то самих не было и грамма лишнего. И мы подолгу держали во рту каждый кусочек, потому что не знали, через сколько недель нам посчастливится снова жевать мясо. Во время войны килька была треской бедняков, а потроха – бифштексом. Килька и потроха спасли мне жизнь, потому что однажды, когда мы с мамой и папой уже думали, что не дотянем до конца недели, один рыбак отсыпал нам килек, и один мясник дал нам потрохов. Это было счастье, и привалило оно как раз вовремя. Так что не желаю слышать от вас больше ни слова!
Мы поняли.
И каждый посмотрел в свою тарелку с остывшей едой и услышал, как колотится его сердце.
– Выходит, – сказал мой брат тихонько, – нас бы вообще не было, если бы не килька и потроха.
– Вот именно, – сказал папа.
– Вот именно, – сказали мы и с тех пор решили, что пусть папа ест что хочет. Хоть мозги и вымя.
Все как обычно
Надо мной шел совет. Совет Черных Брюк. О важности совета можно было судить по тишине за столом. Братья молчали, папа говорил шепотом. Стулья стояли ровными рядами вдоль четырех сторон стола, в комнате было полутемно. Дверь в кухню закрыта. На столе мерцала свеча, первая из четырех в венке. Сегодня начинался Адвент
[5].
– Индейки не будет, – сказал папа.
«Индейки не будет», – подумал я. Лег на спину и раскинул руки и ноги. Я смотрел на столешницу снизу, немного наклонив голову к плечу, и отметки, которые столяр сделал на фанере толстым черным карандашом, были прямо передо мной. Значок «О» казался мне то буквой, то нулем, а «v» – иногда буквой, иногда просто галочкой. А иногда я видел солнце и рядом с ним птичку. Сегодня это были буквы. «О» и «v». Я беззвучно их произнес, одну букву большую и одну маленькую, и потом ощупал свои губы, чтобы понять, какую из них я больше люблю. Обе одинаково, потому что вообще много чего любишь, когда лежишь под столом и слушаешь жужжание голосов над головой.
– Торта не будет, – сказал папа.
«Торта не будет», – подумал я. По папиным ногам я понял, что он переходит к новой теме. Он убрал ноги под стул. Как по сигналу, мамины ноги и ноги братьев тоже пришли в движение. Многие братья подложили одну ногу под себя, так что из-под стола казалось, что у них только по одной ноге. Мама вытянула ноги вперед, чуть не наступила мне на руку. Только бабушкины ноги остались стоять там же, где стояли до сих пор. На полу, рядышком, две голубые тапочки с помпонами из страусиных перьев.
Под столом жизнь мамы и бабушки, папы и братьев была совсем другой, чем над столом. Во время обеда, когда я съедал все, что было у меня на тарелке, а разговор за столом продолжался и все говорили какие-то трудные слова длиной в четыре слога, я частенько соскальзывал со стула вниз, под скатерть. Иногда становился рыбой. Иногда оставался собой. Играл в игру: какой голос принадлежит каким ногам. Или не играл, а потихоньку подпевал жужжанию голосов наверху. Или просто лежал.
Сегодня я пытался увидеть сквозь стол брюки. Черные Брюки были расстелены на столе прямо у меня над головой, потому что так полагалось во время Совета Черных Брюк. Я представлял себе, что стол исчезает и брюки падают на меня, а вместе с ними – свечка и листы бумаги, на которых папа с братьями записывали важные решения.
– Елки не будет, – сказал папа.
«Елки не будет», – подумал я. Но тут же стал крутить головой влево-вправо, потому что стулья начали отодвигаться от стола, и братья, мама и папа встали и пошли в соседнюю комнату. Только бабушкины тапочки остались на месте.
– Не волнуйся, – сказала она мне через стол. – Они все пошли смотреть, где поставить в этом году елку, если у нас будет елка.
– Или ветка с ананасами, – сказал я. – В этом году все будет иначе, чем в прошлом.
До меня донесся бабушкин вздох. Одна ее тапочка приподнялась.
Она хотела сказать, что ничего не изменится. Мы каждый год говорили о том, что праздник будет совсем другой, чем в прошлом году. Без индейки. Без торта на десерт. Без елки, украшенной потускневшими от времени шарами. Но в конце Совета Черных Брюк братья и мама с папой всегда снова разворачивались в привычную сторону, как листики на деревьях. Неизменно. Все будет как прежде, говорили они.
