Гроза
Я лежала в постели и прислушивалась к звукам вокруг. Я боялась шелохнуться и открыть глаза. Дорожки соленых слез холодили мои пышущие ото сна щеки. Пальцы еще помнили упругую гладкую кожу мотоциклетной куртки и машинально потирались друг о друга. Медленно и боязливо я повела рукой под одеялом, и та, ощупав холодную постель возле меня, вынырнула наружу.
Я открыла глаза. Серый свет лежал на высокой подушке Элен и, как руки, тянул длинные дымные тени к ее журналам на полке над кроватью. Сырое банное полотенце, кружевной бюстгальтер и несколько пар туфель на полу – все оставалось ровно на тех же местах, где их вчера впопыхах бросила Элен, не поспевая к условленному часу.
Я приподнялась и села в кровати. Окно было открыто, и я могла чувствовать мощь надвигающейся грозы. Небо мучилось, наливалось синей водой и вот-вот было готово выплеснуть свою боль дождем. Огромные грозовые облака выплывали из-за горизонта и зависали над самым нашим домом. Под их тяжестью воздух делался плотным и неподвижным, как в вакуумной камере, заглушая все звуки жизни вокруг. На душе было тесно от неприятных воспоминаний прошлой ночи. Тревожные мысли и догадки ворочались в голове, причиняя почти физический дискомфорт и, я, как могла, пыталась прогнать их прочь.
Я свесила голые ноги с кровати и сбросила с себя одеяло. Одевшись и закрутив волосы в узел на макушке, я вышла из комнаты. Бабушки не было нигде. В углу ее заправленный диван отдыхал после бессонного ночного дежурства. Возле дивана, на стуле лежала резиновая мухобойка, начатая пачка крошечных таблеток и стакан с остатками воды на дне. Я зашла на кухню и обмерла – часы показывали половину пятого вечера.
– Где же Элен? – невольно вскрикнула я и выбежала из дома.
Я кубарем скатилась с лестницы и бросилась бежать на задний двор. Всюду не было слышно ни звука, и только из бани доносился хрип старой стиральной машины. Я миновала дедову мастерскую, пустой коровник и вбежала в баню. Воздух в бане был теплый и влажный. Кисло пахло хозяйственным мылом, синькой и стиральным порошком. На полу большой кучей лежали полотенца, простыни, бабушкины цветастые платки и еще много нужных в хозяйстве тряпок. Старая машина тщательно пережевывала положенное в нее белье, а бабушка в одной ночной рубахе сидела на банном полке и смотрела на конец потряхивающегося резинового шланга.
Я нагнулась и перешагнула высокий банный порог. Бабушка без единой эмоции на лице посмотрела на меня и опять уставилась себе под ноги. Не произнося ни слова, я села на лавку. Мелкие мурашки побежали по моей коже, когда со всех сторон меня обдало приятным парным теплом. Все пространство освещала одна спрятанная за матовым молочным плафоном лампочка, тусклого света которой хватало единственно на то, чтобы разглядеть окружающую обстановку. Монотонное биение центрифуги, сладкое марево и мерклый свет погрузили меня в какое-то глубокое и приятное безмыслие.
Большими деревянными щипцам для стирки бабушка выуживала свежее белье из машины и складывала его в плетеную корзину на полу, после чего скрученные в канаты простыни и пододеяльники начинали распространять по бани приторный синтетический запах. Затем она заправляла машину новой партией грязного разносорта, усаживалась напротив меня и опять погружалась в свои мысли. Мы ничего не говорили друг другу и старались избегать смотреть друг другу в глаза. Нам казалось, мы обе укрылись здесь от того неизбежного, неотвратимого, что надвигалось на наше тихое летнее счастье.
– Скоро гроза будет, – раздалось в тишине, когда стиральная машина остановилась. – Ты окно в своей комнате закрыла?
– Нет, кажется, не закрыла, – ответила я.
– Надо будет сходить.
– Схожу. Ты еще долго здесь?
– Скоро заканчиваю, – выдохнула бабушка.
Я нехотя поднялась с лавки и вышла. Сверху, с крыши, доносилось редкое четкое постукивание. Дробь усиливалась и становилась громче и, когда я вошла в дом, она перешла в постоянный гнетущий шум. Открытая оконная рама билась о деревянный наличник, и ураганный ветер срывал тюлевую занавеску с гардинных петель. Я ухватила занавеску и потянулась к оконной ручке. Внизу, в саду, на цветочной клумбе валялся разбитый горшок с геранью. Нежные цветочные лепестки были присыпаны землей вперемешку с глиняными черепками. Спорый дождь бил по этим маленьким лиловым ноготкам, и те глубже входили в рыхлую землю. Внезапно меня охватило такое чувство отчаяния и безысходности, что потемнело в глазах и закружило голову. Наощупь я намотала промокшую занавеску на кулак и, захлопнув окно, упала на кровать. На секунды мне показалось, что я не дышу. Я силилась вобрать в легкие воздуха, но воздуха просто не было вокруг. Что-то невыносимо тяжелое лежало на моей груди и мешало пошевелиться. Я вытаращила глаза, но они ничего не могли разглядеть в кромешной тьме. Я хотела кричать, но не делала этого, потому что была уверена, что в месте, куда я попала, меня просто некому услышать.
– Элен! Прости меня, сестренка! Только вернись, вернись ко мне, – зарычала я не своим голосом и зарыдала горько и безнадежно.
В эти слова я вложила свои последние душевные силы и больше уже не плакала.
На следующее утро приехал дядя Жора. Мягкий шелест мотора его старого мерседеса я сразу узнала. Тормоза тихо скрипнули, и мелкий гравий с обочины барабанной дробью отыграл по поддону картера. Я вскочила с кровати, надела свои шорты и побежала к умывальнику. Умыв лицо и вычистив как следует зубы, я пробежала в кухню и, усевшись за стол, приготовилась встретить дядю Жору. Мои глаза, не моргая, смотрели на входную дверь напротив по коридору, которая уже начинала пугать своим безмолвием.
– “Где же он? – думала я. – Опять, наверно, бабушка пристает со своими расспросами. Разве нельзя обо всем поговорить здесь?”
Я осмотрелась. К этому времени бабушка обычно уже выставляла на стол свежее молоко и завтрак. Сегодня же вся кухня сияла какой-то больничной чистотой, и даже на полу не было видно ни крошки. Отутюженный бабушкин фартук и стопка вафельных полотенец лежали на залавке возле плиты. Там же вдоль стены рядком стояли вымытые стеклянные банки.
Вдруг до моего слуха донесся нарастающий ритмичных звук шагов. Банки на залавке задрожали и зазвенели. Точно такая же дрожь пробежала по деревянным половицам и передалась моим босым ступням. Дверь распахнулась, и на пороге появился высокий широкоплечий мужчина, имеющий отдаленное сходство с дядей Жорой.
Леденящий сердце ужас, подобно тысячам выпущенных стрел, намертво пригвоздил меня к стулу. С призрачно-белого его лица были напрочь стерты не только игривый румянец, всегда характеризовавший его как здорового добродушного весельчака, но и какие бы то ни было черты его индивидуальности. Воспаленные совершенно бесцветные глаза расфокусировано смотрели во все стороны одновременно, как будто искали и не находили что-то. Веки распухли и, казалось, сочились не слезами, а какой-то светло-серой лимфой. Мучнистые сухие губы были плотно сжаты так, что ни слова, ни даже звука не могло вырваться наружу.
– Здравствуйте, – прошептала я себе под нос.
