– Почему ты умерла, Элен? Что я тебе сделала? – безответно бросила я в пустоту.
Бабушка стояла на кухне, когда я вошла, и жарила картошку. Воздух был наполнен сытными масляными запахами. Учуяв их, мой желудок, как маленький голодный зверек, несколько раз кувыркнулся в своей норе и замер в ожидании.
Я прошла на кухню и села напротив бабушки. По ее медлительности и глубокому дыханию было понятно, что готовить для нее сейчас было делом трудным, но необходимым. Она помешивала картофельную соломку в сковороде, нарезала хлеб, разливала молоко по стаканам, а в это время внутри нее, как в часах, опять заводилась пружина какого-то большого рутинного механизма, поддерживающего ее жизнь в порядке и ясности.
Прихватив полотенцем край горячей сковороды, она поставила ее на стол и еще раз как следует перемешала картошку. Сверху она посыпала картошку мелко порезанным зеленым луком, но сама она к ней так и не притронулась – просидела, разглядывая меня, со стаканом молока в руке. Я съела немного, но с аппетитом, и вытерев губы о полотенце, встала из-за стола.
Когда я проходила через бабушкину комнату, мое внимание привлек знакомый предмет. Под креслом, сидя в котором, я встретила известия о смерти Элен, лежала ее маленькая дамская сумочка. Последний раз она доставала из нее таблетку от головной боли для меня и, про-видимому, забыла ее на полу. Мое сердце заколотилось. Я испугалась того, что бабушка могла неожиданно зайти в комнату, поэтому поторопилась поднять ее и сунуть под футболку. Как вор, на цыпочках я прокралась в спальню и закрыла дверь на защелку.
Я обернулась и вздрогнула. Усыпанная бледными цветами на бумажных обоях пустота, как непереплываемое огромное море, лежала передо мной, и мои пятнадцать морских коньков на шерстяном ковре, которые, как и свои годы, я так любила подсчитывать, теперь безнадежно в ней тонули. Я села на пол возле кровати и достала из-под футболки сумочку Элен.
– “Я никогда не трогаю твои вещи, – раздались в моей голове собственные слова, когда-то сказанные Элен, и тут же вспомнился ее ответ: – Знаю, но, как говорится – на всякий случай”.
Память имеет поразительное свойство находить и склеивать, казалось бы, совершенно не соотносящиеся между собой фрагменты воспоминаний и, выдавая их за знаки и подсказки судьбы, являть тебе эту химеру в настоящем, которое после трагических событий всегда воспалено сотнями вопросов. Мне показалось, что, будь я внимательней тогда к этим ее словам, я бы непременно заметила первые признаки надвигающейся грозы и, возможно, смогла бы ее от этой самой грозы уберечь.
– “Антон был прав, когда говорил, что никто и ничто не убережет меня от любовного чувства. Сейчас я бы добавила к его словам еще и смерть. Никто не убережет тебя ни от разбитого сердца, ни от собственной гибели”, – размышляла я и, как котенка, гладила в руках маленькую сумочку.
Элен же так не думала. Открыв сумочку, я тут же наткнулась на небольшую тетрадь в твердой обложке. Я вспомнила, что видела, как Элен записывала в нее что-то в наш самый первый вечер вместе. Тогда-то строго-настрого она и наказала мне не трогать и не читать написанное. Я и вправду никогда не трогала ее вещи, но вряд ли под те самые “всякие случаи”, о которых она меня предупреждала, подпадала ее собственная смерть, а значит – я могла быть свободной от своих заверений. Такими были мои недолгие размышления прежде, чем я открыла тетрадь.
Тетрадь до половины была испачкана бледными графитовыми буквами. Элен писала в ней исключительно карандашом, либо не будучи до конца уверенной в правильности подобранных слов, либо и вовсе даруя времени возможность затирать их до полной неузнаваемости. Робкие маленькие буквы жались друг к дружке, образовывая слова, а те, в свою очередь, сбивались в плотные кривые ряды и заваливались в щель между страницами в переплете. Я поднесла открытую тетрадь к лицу и прижала ее к щеке – от страниц пахло Элен – смесь едва уловимого запаха пудры, фруктовой жвачки и ментолового дыма. Я проглотила внезапные слезы и стала вглядываться в хороводы ее слов и фраз, и вскоре они заговорили со мной ее голосом.
Это был личный дневник – подобие того, какие были у всех молодых сентиментальных девушек, вступающих, как им казалось, в серьезную взрослую жизнь. С каждой страницы, из разных мест на меня выпрыгивало – Алекс, Алекс, Алекс. Нетрудно было догадаться, что им и был парень в мотоциклетной куртке и шлеме. Сухой событийный рассказ дяди Жоры теперь обрастал живыми эмоциями и интимными подробностями. Алекс оказался вовсе не тем Александром – глупым полковничьим сыном без целей и особых устремлений. У него были цели, только у всех у них был один вектор и, будучи дьявольски привлекательным и хитрым, он прекрасно знал, как этих целей добиваться. Женщины и всевозможные яды единственно и составляли его интерес в жизни.
Их знакомство случилось задолго до того момента, когда Алекс решился на первый шаг. Однажды Элен просто заметила, что стала видеть его буквально везде, куда бы ни шла. Всегда безошибочно она могла угадать запах его сигарет, когда проходила мимо толпы парней, примерзших к ледяным лавкам перед ее подъездом. Сидя на уроках, в сонной зимней тишине контрольных работ она слышала зов его мотоциклетного мотора, когда он проезжал по дорожкам школьного сада. И часто, накинув на плечи пальтишко, в одном платице с голыми коленями в капроновом загаре она бежала по хрустящему снегу на дни рождения подруг и нарочно плутала чужими дворами в надежде увидеть его и дать ему разглядеть себя.
Забрав Элен со школьной скамьи, он сделал ее своей королевой и боготворил, но лишь то время, пока в ней мучительно росло и наливалось силами ее женское естество. Щедро одаренная красотой ее страстная натура, спустя каких-то несколько месяцев, явила себя ему во всем своем невинном великолепии. Алекс укрывал ее в своей пустой квартире, пока его отец с молодой женой и сыном ездили к морю фотографировать свое счастье, и лишал чувств.
Элен с упоением описывала забавы, которым они предавались вдвоем. Он знал дорогу, она верила ему, поэтому все, куда он ее вел, было для нее раем. Она пробовала алкоголь, затягивалась от его ментоловых сигарет и даже знала по именам друзей, у кого он доставал еще много чего, ею неиспробованного, а потому интригующего. Сначала он приучил ее, не задумываясь, переступать последнюю границу близости, а потом, почувствовав сытую тяжесть от собранного с цветов ее распустившейся прелести нектара, нашел ей замену.
Я на секунду прервала чтение, чтобы перевести дух. Поздний дождливый вечер уже глядел в окно. Тусклый свет делал и без того маленькую комнату еще меньше, добавляя всему происходящему в ней драматизма. За окном разносилось шелестение смородиновых листьев, и было слышно, как разгневанный сосед криками загонял свою старую лошадь в стойло.
Дальше почерк Элен и вовсе покосился и заплясал из стороны в сторону. Так же и ее саму стало прибивать к разным случайным берегам и рвать ее парусную душу в клочья. Я никогда не видела Элен с этой ее стороны: она всегда либо кривлялась, либо с умным видом учила меня простым истинам, либо обижалась и подолгу молчала. Читая же теперь ее сердечные откровения, я, казалось, могла слышать ее слезы, такие же тихие и одинокие, как дождь за окном. Я, помниться, гордилась своей способностью читать между строк и угадывать сокровенные людские мысли, но Элен – самый родной и близкий мне человек – до последних дней своей жизни так и осталась для меня тайной. Надо ли говорить о том, как благодарна была я возможности прикоснуться сейчас к ее душе, такой настоящей и живой?
