Стремлению изучать историю препятствовал шаткий, мягко говоря, социальный статус Льва Гумилева. Многие годы после революции в Ленинградском государственном университете вообще не преподавали историю, считая этот предмет недостаточно прогрессивным; его заменили «историей мировых цен на зерно»
[125]. В 1934 году ситуация смягчилась. Глава Ленинградского обкома партии Сергей Киров (которому уже недолго оставалось жить) обратил внимание на «безобразное» преподавание истории в школе, да и в целом в партии многие уже начали ощущать, что стандартные марксистские догмы не так уж вдохновляют, пора заменить их подлинным патриотизмом. Благодаря такой смене установки Лев Гумилев смог подать заявление в университет, был допущен до вступительных экзаменов и поступил. Он жил очень бедно, ходил в рванье, был вечно голоден и тем не менее был очень живым юношей, неугомонным и непобедимым, с задиристым юмором, на языке у него так и вертелись остроты, и он охотно ввязывался в спор, – Герштейн вспоминает эту его черту с некоторым смущением.
Самой важной и роковой для Гумилева стала его дружба со знаменитым поэтом Осипом Мандельштамом, близким другом Ахматовой, также одним из светочей русского Серебряного века. Возможно, он послужил Булгакову прототипом Мастера, гениального и загубленного. Осип и Надежда Мандельштам вели в Москве богемную жизнь, и Лев гостил у них всякий раз, когда приезжал в столицу. Осип, как и Лев, был стихийным анархистом и любителем розыгрышей. По воспоминаниям Герштейн, как только Лев переступал их порог, Мандельштам звал его «озорничать». Безумное веселье Осипа Мандельштама и острый как бритва поэтический дар погубили его и довели до беды Льва Гумилева.
Глава 6. Большой дом
1 декабря 1934 года Сергей Киров, крупный партийный функционер, глава Ленинградского обкома, вышел из своего кабинета в Смольном институте – расползшемся во все стороны здании в нескольких кварталах от Фонтанного дома, где жил у матери Лев Гумилев. За спиной Кирова таинственный человек поднял револьвер и выстрелил Кирову в затылок.
Смерть Кирова послужила сигналом для одного из самых страшных истреблений в истории человечества – Большого террора 1930-х годов. Согласно показаниям многих свидетелей, в том числе высокопоставленного перебежчика из НКВД, устранение Кирова было на руку самому Сталину: популярность ленинградского лидера и его положение в партии не нравились диктатору. Но Сталин и глава НКВД Ежов тем не менее использовали убийство Кирова как предлог для разгрома оппонентов Сталина внутри компартии, а заодно тайная полиция принялась «выявлять» бесчисленные шпионские сети и заговоры, замышлявшие террор и покушения на высокопоставленных коммунистов.
Репрессии набирали обороты. Эпицентром «чисток» стал Ленинград, Сталин в первую очередь натравил своих палачей на этот город, приказав безжалостно преследовать врагов режима. После смерти Кирова в университете проводились собрания, на которых ораторы требовали крови заговорщиков. Исступленные призывы не щадить врагов народа вызывали не отвращение, а овации.
За десять лет миллионы советских граждан подверглись аресту, прошли через лагеря или были убиты. Большой террор – одно из самых страшных преступлений преступного столетия, а Лев Гумилев и Ахматова оказались в эпицентре урагана. Безумие ширилось, подпитываемое паранойей и жаждой мести. В конце 1930-х Сталин назначил спецслужбам каждого региона определенные квоты – какое количество «врагов народа» следует арестовать и уничтожить. Признания выбивались под пыткой, а приговор почти мгновенно приводился в исполнение: в подвалах большинства зданий НКВД были устроены помещения для расстрелов с толстыми деревянными панелями, чтобы уберечь палачей от рикошета. Многочисленные исполнители не могли не понимать происходящего, хотя впоследствии многие из них будут говорить, что всецело верили словам Сталина о необходимости искоренить провокаторов и иноземных шпионов. Сам Сталин, по словам его ближайших сподвижников, считал за истину добытые под пыткой показания.
Выискивали каждого, кого можно было заподозрить в недостатке лояльности, и возглавляли этот список интеллектуалы. Любой клочок бумаги, попавший не в те руки, оборачивался смертным приговором. Писать стало опасно, стихи заучивали наизусть, не доверяя их бумаге. Судьбы петербургских писателей и художников тесно переплелись с путями партийных бюрократов и агентов НКВД, которые следили за ними и вызывали на допросы. Секретная полиция и интеллигенция общались так плотно, что многие уже знали друг друга по имени.
Яков Агранов, тот самый офицер НКВД, который подписал смертный приговор Гумилеву-старшему, теперь расследовал убийство Кирова
[126]. Он никогда не встречался с Ахматовой и ее сыном, но тем не менее его зловещее присутствие ощущалось в Фонтанном доме. Его подпись стоит на сохранившихся в архивах семьи арестных документах. Другим «черным человеком» этой семьи стал Леонид Заковский, обрусевший латыш (его настоящее имя Генрих Штубис), глава ленинградского отдела НКВД. Он позволял себе посмеиваться над нечеловеческой жестокостью, с какой допрашивал арестованных: «Попадись мне в руки сам Карл Маркс, я бы заставил его признаться, что он был агентом Бисмарка». Шутка оказалась с двойным дном: в 1938 году сам Заковский подписал признание, что был немецким шпионом и сторонником Троцкого, после чего, естественно, его расстреляли
[127].
Всю эпоху Большого террора советские писатели, художники, артисты, музыканты жили под колпаком, НКВД только и ждал малейшего их промаха. Первый донос на Ахматову датирован 1927 годом
[128]. За ним вскоре последовали другие, поскольку тайная полиция получила инструкции подготовить дела на известных представителей интеллигенции. Люди с ужасом ждали стука в дверь. Всякий раз, когда в квартире 44 Фонтанного дома раздавался звонок в дверь, ребенка посылали залезть на бортик ванны и выглянуть в окно, выходящее на лестничную площадку: кто пришел? А взрослые с тревогой ожидали ответа, столпившись в коридоре.
Они полагали, что многие близкие знакомые – агенты, однако кто именно «стучит» на них, в точности не знали. В деле Гумилева нашлось множество доносов Аркадия Борина, с которым Лев сдружился на первом курсе. Аркадий подошел к нему и сказал: «Ты вроде парень умный, не пора ли нам познакомиться?» Доносы – непривычный источник для биографии, однако они помогают составить подробное и, похоже, точное представление о студенческих годах Льва Гумилева. В деле имеется характеристика, написанная Аркадием по заказу его кураторов из НКВД:
Среди студентов он был «белой вороной» и по манере держаться, и по вкусам в литературе, и, наконец, по своему пассивному отношению к общественной работе. По его мнению, судьбы России должны решать не массы трудящихся, а избранные кучки дворянства… О советском периоде он заявлял, что нет таких эпох, в которых нельзя было бы героическим усилием изменить существующее положение
[129].
