Вижу в зеркале свое лицо – раскрасневшееся, с опухшими и порядком отекшими глазами.
– Ну и на кого я теперь похожа?! – громко спрашиваю я.
Признаться, я частенько говорю себе нечто вроде этого, а в последнее время почти всякий раз, глядя на себя в зеркало. Выгляжу я сейчас просто ужасающе, а поскольку ничем тут уже не поможешь, наполняю себе ванну. И все то время, пока льется вода, я не слышу ничегошеньки, что происходит в соседнем помещении.
Я закрываю краны. Оказывается, Кейт кричит. Мик кричит тоже.
– Ну, и где она?! – вопит он.
– В этой чертовой ванной, где ж еще! Придурок, у нас только все пошло как надо – и тут ты приперся!
А я лежу себе в душистых пузырьках гостиничного шампуня, вокруг меня тихонько плещется вода. И думаю: пожалуй, наговорила я уже достаточно – как раз столько, сколько и собиралась рассказать. Разумеется, сейчас я сяду и сфотографируюсь – потому что уже пообещала, – но сразу после этого отправлюсь домой.
Вот так вот! Это от начала и до конца мое собственное решение! Так-то вот, Глен! Всё, отвали!
И я расплываюсь в улыбке.
Минут через пятнадцать я выхожу из ванной, вся порозовевшая от жара, с закудрявившимися от пара волосами. Кейт с Миком сидят в номере, даже не глядя друг на друга и не разговаривая.
– Джин, – тут же подхватывается Кейт, – вы в порядке? А то я очень волновалась. Вы слышали, как я вам кричала через дверь?
На самом деле, мне ее даже немножко жаль. Наверно, я чуть не довожу ее до помешательства – однако мне все же следует в первую очередь подумать о себе.
Мик выдавливает дружескую улыбку.
– Классно выглядите, Джин, – врет он, пытаясь подольститься. – Вы не возражаете, если я сделаю несколько снимков, пока хороший свет?
Кивнув, я ищу свою расческу. Кейт подходит помочь мне прибрать волосы, говоря тихонько:
– Уж извините, но надо побыстрей закончить. Обещаю, не сделаю слишком больно. – И легонько пожимает мне плечо.
Нам приходится выйти из отеля: Мик говорит, так будет естественней. «Естественней, чем что?» – хочется спросить, но я этим не заморачиваюсь. Надо скорее отделаться от этого, тогда я смогу вернуться домой.
Мик снимает, как я прогуливаюсь по пригостиничному скверику – то туда, то сюда, то к нему, то от него.
– Вглядитесь в даль, Джин, – требует он, и я послушно выполняю. – А вы не можете надеть что-нибудь другое? Хочется внести разнообразие.
Ничего не говоря, я покорно возвращаюсь к себе в номер и надеваю свой новый голубенький джемпер, позаимствовав у Кейт бусы, и спускаюсь обратно по лестнице. Девушка на ресепшене, наверно, думает, что я какая-то знаменитость. Хотя, впрочем, так оно и есть. Теперь я – знаменитость.
Когда даже Мику наскучивает щелкать меня то приникшей к дереву, то сидящей на скамейке, то подпирающей собой ограду, то идущей по дорожке – «Не улыбайтесь, Джин!», – мы все вместе возвращаемся в отель.
Кейт, по ее словам, надо садиться писать статью, а Мику необходимо скинуть фотографии в компьютер. Мы останавливаемся в коридоре возле наших дверей, и Кейт велит мне пару часиков отдохнуть, заказать себе что-нибудь в номер. Как только она скрывается в своем номере, я возвращаюсь к себе и принимаюсь складывать вещи в дорожную сумку. Тут я начинаю колебаться: смею ли я забрать себе купленные за счет газеты вещи? Но ведь многие из них я успела поносить, да и переодеваться я не собираюсь. На этом я нерешительно сажусь все в то же кресло. На какой-то момент меня покидает уверенность, что я могу так вот взять да и уехать.
Но ведь это же просто смешно! Мне скоро сорок – и я могу делать что хочу! А потому я беру в руки свои вещички и спускаюсь по лестнице. Администратор расплывается в улыбке, все еще думая, наверно, что я какая-то звезда. Я прошу ее вызвать мне такси, чтобы отвезли до ближайшей станции, и в ожидании машины сажусь в одно из кресел прямо перед вазой с яблоками. Тут же беру одно и хорошенько от него откусываю.
Глава 42
Пятница, 11 июня 2010 года
Журналистка
Кейт устало плюхнулась за стол, сделанный под английский ампир, отпихнула в сторону подделку под старинное кожаное пресс-папье. Ее обожаемый и вечно обругиваемый ноутбук лежал на кровати – там, где она оставила его утром, печатая наброски к статье под первую в этот день чашку кофе. Провод от компьютера вилял по широкому простору белых простыней к розетке, спрятанной за прикроватной тумбой. Кейт выпростала оттуда шнур, воткнула в другом месте, скинула жакет и включила компьютер. В голове у нее вовсю звенел голос Джин Тейлор, и статья уже обретала свои очертания.
Когда доходило дело до написания материала – по сути, до настоящей ее жизни, – Кейт целиком погружалась в это занятие, не тратя время на какие-то предварительные разработки. Некоторые ее коллеги подолгу сидели с рабочими блокнотами, отмечая звездочками цитаты, подчеркивая особо важные моменты. Некоторые даже нумеровали абзацы, словно боясь, что часть заметок вдруг куда-то испарится или что, начав писать, они тем самым разрушат какое-то хитрое заклинание. Другие журналисты – истинные таланты, к которым Кейт причисляла и себя, – за чашкой кофе или же за пивом от начала до конца создавали статью в голове, чтобы потом единым текучим потоком излить ее на странице. Она делала и то, и другое понемногу, в зависимости от ситуации вокруг. Что-то Кейт сразу после интервью набрасывала в уме, а потом, перед компьютером, уже с головой уходила в материал – облекала этот поток в слова, постоянно что-то подправляла и перефразировала.
И ведь вот что забавно: хотя все они без исключения работали на компьютерах, журналисты ее поколения, судя по их высказываниям, по-прежнему переводили массу макулатуры и все так же передавали свои творения из загаженных телефонных будок бесстрастным «копитейкерам»
[36]. Она пришла в мир прессы уже в самом конце эпохи Флит-стрит
[37], но сразу успела полюбить этот непростой, полный острых граней мир журналистики. Новостной отдел тогда аж трещал и гудел от трудившихся в поте лица газетчиков и газетчиц. Нынешний ее отдел, имевший теперь открытую, облагороженную дизайнерами планировку, заметно попритих. Теперь он казался уже скорее каким-то страховым офисом, нежели редакцией национальной газеты, и под воздействием этой тишины и скандальное поведение, и вся колоритность отдельных редакционных деятелей быстро потускнели. Теперь это был самый обычный, унылый, серый мир.
