Ванья окаменела, но ничего не сказала. Подумала про Марию.
– Значит, так, – продолжил Пол. – Когда полиция проводит предварительные расследования, то материал, который никуда не ведет, попадает в архив, неофициальный, который называется «Помои». Благодаря своим связям в полицейском управлении я получил доступ к этому архиву. В последний год частота отчетов о самоубийствах стала вызывать тревогу. Я думаю не только о Марии… Самоубийств больше, намного больше, и погибшие, как правило, очень молоды.
– К чему ты ведешь?
Пол немного поразмыслил, потом продолжил:
– В газетных редакциях есть нечто вроде этих «Помоев». Новости, которые по тем или иным причинам не попали в газету. И там полно отчетов о самоубийствах. Говорят о волне самоубийств, но о них никто не пишет, потому что это табу, все боятся, что освещение темы станет причиной новых самоубийств. Но я не верю в молчание. Я верю в правду и освещение проблемы. В то, что серия по-настоящему хороших статей откроет людям глаза. И вот почему ты попала в кадр.
Ванья не знала, что отвечать.
– Я хочу взять у тебя интервью. Не сейчас, у меня пока недостаточно материала, но в свое время, и я прошу тебя подумать, что именно ты хотела бы вытащить на свет. Что-то настоящее.
Ванья оледенела.
Какого он несет?
– Мне нужна перспектива, надо подойти к правде как можно ближе, – продолжал Пол. – Ты в общем и целом похожа на Марию, у тебя те же интересы, и ты хорошо знала ее.
Ванья подавила порыв выплеснуть простоквашу ему в лицо.
Ты в общем и целом похожа на Марию?
Чванливый, эгоцентричный алкоголик Пол, которому ни до одной собаки нет дела.
Ванья мрачно посмотрела ему в глаза.
– Пошел к чёрту. – Она крепко сжала губы. – Пошел к чёрту, идиот.
Идите к чёрту
Моргунгова
Половина седьмого. Мама крепко спит, и в обычном случае проспала бы почти до обеда. Но сегодня она проснется от полицейских сирен. Или оттого, что кто-то громко стучит в дверь. Перепуганный сосед, например.
Карита осторожно прокралась по ковровому покрытию мимо маминой комнаты, не заглядывая туда. Ей сейчас не хотелось видеть маму. Увидит – может передумать. Даст слабину при виде маминого умиротворенного лица и того, как спокойно она дышит. При виде мамы, которая никогда не жалуется, которая всегда поможет.
Карита зашла в ванную. Из зеркала на нее уставилось бледное лицо в обрамлении длинных черных волос. «Прыщи – это не круто», – объявил Джастин Бибер в той рекламе. И «Проактив» не помог. Из-за этого чёртова крема лицо только опухло и стало еще отвратительнее.
Это Голод помог ей понять, что делать, хотя детали обдумала она сама.
Карита выбрала фломастер с широким стержнем, сильно пахнущим спиртом.
Начала со лба, потом нос, рот, подбородок, шея и щеки; потом девочка откинула волосы назад и обвела глаза. Немного щипало – щекочущее ощущение, как при акупунктуре. Приятный жар. Прыщи исчезли.
Без пятнадцати семь. Она оделась. Черная футболка с концерта Голода в Упсале. И джинсы с пятнами крови – она их носила уже почти два года, не стирая. Что, если бы мама узнала обо всем, что она сделала? Теперь уже не узнает.
Карита шмыгнула обратно в свою комнату. Все необходимое сложено в армейскую сумку. Моток рояльной струны – самой толстой, какую она смогла найти, в два миллиметра толщиной. Два тяжелых пояса с заклепками и плеер – ярко-желтый кассетный «Sony» восьмидесятых годов, с кассетой, которую она скоро будет слушать.
Аналоговый шум такой живой, что его почти можно надеть на себя.
Она вышла в темноту. Без пяти семь.
Лицо жгло, и утренний холод покалывал, как электричество. Траву на лужайке накрыл серо-стальной иней. Босые подошвы саднило, словно она шла по осколкам.
Карита перешла через дорогу. Соседская машина стояла на своем обычном месте, перед воротами гаража, из дома не видно. Йонни, который жил тут со своими родителями, был из тех, кто дразнил ее Блевотиной.
Как-то она отпустила челку, чтобы закрыть лицо, но Йонни ее раскусил, понял, что она стыдится своей плохой кожи.
Как ему, во всем остальном полному дебилу, удалось сообразить?
Карита закрепила рояльную струну на буксировочном крюке машины с логотипом фирмы, где работал папаша Йонни, потом пошла к дороге, и струна начала разматываться. Бросила взгляд на окно кухни. Окно светилось, и она поняла, что в доме начинают просыпаться.
Что из дома скоро выйдут. Что скоро подойдут к машине.
Как же я вас ненавижу.
Фонарный столб был наполовину скрыт деревьями, росшими возле перекрестка.
Струны как раз хватит.
Две минуты спустя Карита уже сидела, прижавшись спиной к холодному столбу, и холод инея с травы на обочине дороги проникал сквозь джинсы. Клепаный ремень обернут вокруг столба, поверх ее груди и шеи, вокруг шеи же – рояльная струна в три оборота.
Карита посмотрела на часы (четыре минуты восьмого) и достала желтый плеер с наушниками на поролоне. Музыка должна заглушить все остальные звуки.
Пленка зашуршала; Карита смотрела на нее сквозь плексиглас.
«Metal Mean Machine» – аккуратным почерком, синими чернилами.
Теперь Голод у нее в голове; она точно знала, что услышит в те одиннадцать минут и три секунды, что длится запись. Голод ведь записывает дорожку, а не песню.
Сначала слышался только слабый фоновый шум, потом – электрическое пощелкивание. За ним последовали несколько секунд, в течение которых ей казалось, что она слышит скрип и дыхание. Карита закрыла глаза и представила себе Голода.
Говорят, он живет где-то в сельской местности в Сконе и никогда не выходит из дома при свете дня. Карита была на нескольких его концертах, однако не знала, как он выглядит. Она представляла себе его на сцене. Белый, почти прозрачный, с обнаженным торсом, кровь течет с головы по рукам. Говорят, он слепой.
Голод подарил ей одиннадцать минут три секунды. Запись только для нее.
11.03.
Скоро папаша Йонни хлопнет входной дверью и направится к машине. Через десять минут задним ходом двинется по ведущей к гаражу дорожке. Потом проедет двадцать метров, после чего остановится на перекрестке. Из-за высокой живой изгороди в этом месте плохо видно дорогу, так что ему надо успокоиться, прежде чем выехать на главную улицу. На это уйдет еще минута.
Она дернулась, когда ударами вступил металлический бас – сначала медленно, потом в такт с ударами ее сердца, потом все быстрее и быстрее. Барабан и скрежет – словно цепи тащили по камням.
Слова были ее собственные. Слушать их в этой записи было неописуемо прекрасно.
