Хуртиг помог ему сесть и закрыл дверь в кабинку.
Кто-то вошел в туалет и остановился возле писсуаров, нимало, кажется, не смущаясь тем, что они засорились. Парень не произнес ни слова. Через полминуты в желобе писсуара зажурчало, и дверь снова закрыли.
Хуртиг указательным пальцем постучал по груди парня, по футболке.
– Я готов забыть о том, что ты продаешь героин несовершеннолетним, что ты только что ширнулся и все-таки у тебя осталось еще столько же. – Хуртиг показал ему пакетик. – Я ищу человека, который называет себя Голодом. Где я могу его застать?
Лицо у парня было болезненное, покрытое мелкими ранками. Безволосое, как у ребенка, и в то же время старообразное.
– Не знаю, – получил Хуртиг в ответ. Голос тонкий, слабый.
– Как тебя зовут?
– Хочешь узнать – забери меня в участок. Там я расскажу, что ты только что сделал. Учитывая, как мало ты у меня нашел, меня тут же отпустят.
– Ты распространяешь наркотики.
– Кто сказал?
– Я сказал.
– И кто это видел?
Хуртиг вдохнул поглубже и схватил парня за черные волосы. Дернул. Парня перекосило.
– Рассказывай все, что знаешь о Голоде. И ради своей собственной пользы – рассказывай что-то, чего я еще не знаю.
Хуртиг дернул парня за волосы посильнее. Адреналин бурлил в венах. Где-то внутри себя он слышал голос сестры. Голос просил его прекратить.
Проклятье, подумал он. Срань господня.
– Хочешь умереть, да? Как все остальные идиоты там, в зале? – заорал он. – Хочешь умереть? – Хуртиг дал ему несильную пощечину. Потом еще одну, ладонью. – Хочешь умереть? Могу забить тебя до смерти, если желаешь.
– Есть абонентский ящик, на него пишут…
Хуртиг немного ослабил хватку.
– Абонентский ящик?
– Да, где-то в Хорнстулле.
Парень назвал ему адрес; Хуртиг запомнил его, решив сегодня же вечером попросить Олунда организовать слежку за абонентским ящиком.
А может, он врет, подумал Хуртиг, глянув парню в глаза. Они блуждали, бегали, парень облизывал губы. Дыхание отдавало мочой.
Хуртига затошнило. Не только от вони, окружавшей его с той минуты, как он пришел сюда, но и от себя самого. Ему было стыдно, хотелось одного: убраться поскорее.
Он поднялся и вышел. Начала играть другая группа, но ему было наплевать. Он просто пробирался к выходу. Прошел мимо бара. Банки-факелы погасли, и в тоннеле стало темнее.
В углу сидела и плакала какая-то девочка. На лице ее была серо-черная каша размазавшейся косметики. Она резала себе грудь, а по щекам текли слезы. По ее движениям непохоже было, что она так уж пьяна или что наносит себе раны от злости или в гневе.
Хуртиг, все еще со шприцем и пакетиком в руке, остановился и посмотрел на нее.
Ее плач был тихим горем, девочка действовала целенаправленно, с почти хирургической точностью. Бритву она зажала между большим и указательным пальцами. Разрезы на худой бледной груди были глубокими, и Хуртиг заколебался – не подойти ли, не остановить ли ее? Или лучше вызвать врача?
Но, оглядевшись, он понял, что девочка тут не одна.
В кромешной темноте шла обыденная жизнь. День без надежды. Будни, в которых боль – единственный опорный пункт в переживании «здесь и сейчас» и в которых боль создает иллюзию жизни. Хуртиг не нашел в себе сил отнять у них эту иллюзию.
Вдоль скальных стен сидели ряды молодых людей, которые, тихо плача, резали себя.
Все вместе.
Каждый поодиночке.
Айман
Квартал Вэгарен
Дежурным ветеринаром оказался крупный мужчина из ветлечебницы в Багармоссене. Он задал несколько коротких вопросов о том, что случилось с Бегемотом, и надул небольшие пластиковые носилки. В его ручищах они казались игрушечными.
Доктор сделал Бегемоту укол и осторожно уложил кошачье тельце на носилки.
– Риск умереть от заражения крови возрастает на восемь процентов в час в течение первых суток, – пояснил он. – Но я дал ему антибиотик.
Бегемот возвел на Айман единственный глаз, и она почувствовала, что сейчас заплачет.
Ветеринар сказал, что коты нередко выцарапывают друг другу глаза в драке.
– Там уже образовалась небольшая корка. Я очищу, промою рану от гноя, а потом все зарастет. Бегемот потерял правый глаз, а в остальном он совершенно здоров. Все с ним будет в порядке. Ему только нужен покой. – Доктор ободряюще улыбнулся и тихо погладил Бегемота по спинке. – Бедняга явно недавно был у ветеринара.
– Нет, не был… Почему вы так решили?
Доктор раздвинул Бегемоту шерсть под уцелевшим глазом и обнажил красную точку на бледной коже.
– Похоже на след от иглы, – сказал он.
Когда ветеринар уехал, Айман сообразила, что совершенно забыла о завтрашних похоронах.
Иногда ее мир бывал ограниченным. Не таким уж большим.
Через день они завтракали вместе.
Айман насыпала Моту сухого корма, и кот принялся за еду с прежним удовольствием и охотой, но она все же подумала, что это уже не прежний кот.
Когда она взяла Бегемота на колени, он тут же спрыгнул. Нехорошо оставлять его одного, даже на неполные сутки.
Айман закончила собирать вещи, а в самом конце уложила в сумку белый хиджаб.
Перед тем как уехать, надо поблагодарить Симона за помощь с Бегемотом, вчера она узнала молодого человека ближе. Айман оделась, заперла дверь и позвонила соседу.
Никто не открыл; она достала из сумочки листок бумаги, ручку и написала: «Спасибо, что помогли мне найти Бегемота. Ваша соседка Айман».
Сложила листок, сунула его в щель для писем и пошла вниз по лестнице.
Первый приступ дурноты накатил, когда она стояла на улице в ожидании такси.
Айман вспомнила ранки на лице и руках Симона.
Симон
Энгельхольм
Они припарковались возле какого-то торгового центра. Эйстейн храпел на переднем сиденье, а Симон скорчился на заднем. Впереди мигала неоновая реклама, и он не мог оторвать от нее взгляд. Уснуть не удастся.
Мысли были ясными и в то же время неупорядоченными. Они накатывали все одновременно – и эти разрозненные воспоминания были про его жизнь. Подъеденный червями плод.
Отец, мать, сестра и он сам. Старшая сестра всегда на периферии. Вне.
Они были словно секта из четырех человек, но на него смотрели как на отщепенца. Отец был Богом, мать – Святой Девой.
Окна в той вилле были всегда занавешены темными гардинами, и впоследствии Симон понял, что христианство его родителей было устроено по образцу плимутских братьев. Консервативный взгляд на семью, сектантская замкнутость и отказ от мира. Безоговорочная власть мужчины и столь же безоговорочное подчинение женщины и детей. Они были как рабочие в «Метрополисе» Фрица Ланга, как живые мертвецы.
