– Высшая.
– Тогда что вы здесь делаете? Разве вы не должны заниматься поиском?
– У нас есть сотрудники, которые справляются с такими вещами лучше, чем я. К тому же у меня на руках расследование убийства. Трех убийств, скорее всего.
В которых может быть замешан Эйстейн, подумал он, но не стал говорить этого. Зато пообещал бросить все силы на поиски Ваньи.
Они проговорили еще полчаса. Хуртиг задавал неоходимые вопросы, следуя пунктам стандартного формуляра о пропавших без вести; когда они прощались, Пол выглядел спокойнее, однако Хуртигу трудно было забыть тот полный ненависти взгляд, которым Пол одарил его.
Хуртиг подготовил все для объявления Ваньи в розыск и пошел к Олунду узнать, как обстоят дела с записями с камер наблюдения, расположенных рядом с почтовым отделением.
– Я закончил, – отрапортовал Олунд, – но увидел, что у тебя посетители, и не хотел мешать.
– Это родители Ваньи Юрт. Ее не видели с вечера субботы. Нашел что-нибудь на записях?
Олунд посмотрел на него, покачал головой.
– Боюсь, ты будешь разочарован. Человек, закрывавший лицо, к сожалению, не попал в объектив ни одной другой камеры.
Олунд запустил одну из записей.
– Это же не Лондон, – сказал он. – Есть лазейки, и этому человеку, может быть, повезло, или он знает, где расположены камеры.
На экране были совершенно пустая улица, несколько дверей возле почтового отделения.
Припаркованная машина. Серебристый «БМВ».
– Вот ведь черт, – выговорил Хуртиг. – Это же машина Хольгера Сандстрёма.
Исаак
Промышленный район Вестерберга
В смысле творчества это был, с какой стороны ни глянь, хороший день, и начался он с того, что Исаак предпринял прогулку в промышленный район. Когда он вышел, светило солнце, стояла ясная погода. Холодный воздух, предчувствие скорой зимы.
Побродив с час среди безлюдных фабричных строений, Исаак почувствовал себя заново рожденным; достав фотоаппарат, он просмотрел сделанные снимки. Сначала – расчерченное трещинами окно, потом развалившаяся печная труба и несколько кадров, запечатлевших, как природа возвращается в места, откуда человек попытался ее изгнать. Высокая трава под окном конторы, растения, взломавшие асфальт, побеги деревьев, выросшие на крыше.
Все – освещенное неярким ноябрьским солнцем, которое сделало этот распад бесконечно прекрасным.
У всякой материи есть внутренняя жизнь. Когда материя предоставлена самой себе, возникает новая, девственная красота. Исаак подумал, что поврежденный глаз делает Айман еще прекраснее.
Исаак убрал фотоаппарат и достал блокнот для набросков.
Его вдохновляла философия группы японских художников «Гутай» – о новой красоте, возникающей из разрушения или разложения. Он сам раньше практиковал такое. Несколько лет назад он зарыл белый холст в компостную кучу и оставил его там на восемь месяцев; результатом стала абстракция, напоминающая пейзаж с пустынями, реками и лесами, а дыры, проделанные крысами, походили на кратеры.
Был ли этот холст продуктом гниения – или произведением искусства, обретшим жизнь?
Исаак хотел, чтобы его новая работа была живописью и скульптурой одновременно.
Открытая всем работа, выполненная на стыке искусств. С особым духом места, шагающее через границы произведение-гибрид.
Исаак включил радио. Ему легче работалось, когда вокруг него были звуки.
Он налил в кастрюлю воды и включил плиту. Подождал, пока вода не нагреется до шестидесяти пяти градусов и костный клей не начнет плавиться. Исаак не знал, как пахнет разложившийся труп, но предполагал, что примерно вот так; он с трудом выносил запах, идущий из кастрюли.
Он намазал холст теплой костной массой, загрунтовал несколько других полотен, уже смазанных клеем, и достал мраморную пластину.
Растер в ступке цветной пигмент, нанес на каменную плиту, добавил немного льняного масла и смешал с пигментом.
Когда масса стала однородной, Исаак соскреб ее в стеклянную банку и добавил воды.
Вода с маслом перемешивались неохотно. Чтобы краска стала плотной, требовалась какая-нибудь эмульсия, и Исаак открыл холодильник. Обычно он добавлял яйцо или молоко, но экспериментировал и с другими субстанциями вроде супа и майонеза. В одной из банок была эмульсия красивого ржаво-красного цвета, и он взял банку с полки.
Исаак работал целый день. Подмалевывал начатые полотна, мало-помалу выстраивал композицию, работал над контрастами между светлым и темным, после чего отставил картины в сторону и занялся финальным покрытием картины, которую собирался вскоре показать Йенсу. Время бежало незаметно, и стрелки часов успели подобраться к шести, когда Исаак отложил кисть и вызвал такси.
Айман
«Рокси»
Снегопад, как на прошлой неделе, сделал привал в Санкт-Петербурге, пересек Балтийское море и теперь опустился на серый Сёдермальм.
Войдя в «Рокси», Айман отряхнула пальто от снега. Она надела оранжевое покрывало впервые с того дня, как забеременела, и сегодняшний выбор цвета казался ей правильным.
Знак ее силы.
Исаак сидел за столиком у окна, выходящего на Нюторгет. Он помахал Айман, и она подошла, ступая осторожно, чтобы не поскользнуться на покрытом слякотью полу. Исаак поднялся и обнял ее.
Он спросил, не объявилась ли Ванья – Эдит звонила ему, причем была совершенно не в себе. Айман не знала про Ванью – сегодня она не встречалась ни с кем из «Лилии».
Они немного посидели молча, тревожась за Ванью. Потом Айман нарушила молчание; она рассказала, какую книгу ей посоветовали прочитать, и спросила, читал ли Исаак Де Квинси.
Нет, Исаак не читал, но сказал, что с удовольствием послушает, о чем писал этот Де Квинси.
– Знаешь ли ты, что в XIX веке существовали… как их назвать? Клубы убийств? – начала Айман.
Исаак покачал головой.
– Люди из высших слоев лондонского общества встречались, чтобы поговорить об эстетической ценности убийства другого человека. Обсуждали действия убийцы под эстетическим углом, не принимая во внимание взгляд с точки зрения морали, сосредоточивались только на том, насколько совершенна техника убийцы, не примешивая сюда рассуждения о нравственности.
Официантка подошла к столику, и они сделали заказ. Исаак – бокал красного, Айман удовлетворилась стаканом воды.
– Они отвергали убийство как деяние, – продолжила Айман, когда они снова остались вдвоем, – но считали глупейшим делом морализировать, когда убийство уже совершено и страдания жертвы прекратились. В противном случае человек рискует надеть шоры или в упор не видеть ошибок. Убийца, морализирующий по поводу своего собственного преступления, – плохой убийца. Взять хотя бы Раскольникова из «Преступления и наказания». Убийцу глупее еще поискать.
