– Он провалился как убийца потому, что был плохим художником. Не имел никакого вкуса.
– Не имел вкуса? – Айман рассмеялась.
– Да. К тому же он был новичком в том, за что взялся. Убийство процентщицы – это неуклюжий шаблон. Та еще безвкусица.
– А что такое хороший вкус? – спросила Айман.
– Отличный вопрос. Этого не узнаешь, пока лично не столкнешься с образцом хорошего или дурного вкуса. Вкус ничем не измеришь, и, разумеется, он меняется в соответствии с модой. – Исаак сделал паузу и поразмыслил. – Резня в школах – пример царящей в наши дни моды, – сказал он, и Айман узнала эту его улыбку. Сейчас он был художником-провокатором.
– Форма искусства, которая серьезно заявила о себе десять лет назад в связи с бойней в школе «Колумбайн». Я по тебе вижу, что ты считаешь – я зашел слишком далеко, но в каком-то смысле те, кто устроил бойню, оказались авторитетными художниками, ни на кого не похожими бунтарями.
Ни на кого не похожими бунтарями?
– Моих родителей убил последний шах, – сказала Айман. – А называть тех юнцов художниками-бунтарями – это и есть дурной вкус.
– Твоих родителей? Прости, пожалуйста…
– Вот как? Ты ведь не морализируешь? И я тоже нет. Ты полагаешь, Мохаммед Реза Пехлеви был талантливым художником? Обладал хорошим вкусом? Это художественный дар – сделать так, чтобы целые семьи исчезли без следа, расправиться с ними без суда и следствия и зарыть их в безымянные могилы?
– Я искренне прошу прощения, – сказал Исаак. – Я зашел слишком далеко.
Когда оба управились с едой, Айман достала из сумки коробочку с Зеркальными книгами.
– Прошу. Они готовы, – сказала она и положила коробку на стол.
– Это же… – Исаак замолчал и открыл коробку. – С ума сойти!
Айман завела часики, и когда минутная стрелка пошла влево, Исаак вдруг посерьезнел.
– Я сделал кое-что, в чем раскаиваюсь, – признался он. – Вот хорошо было бы, если бы эти часы по-настоящему оборачивали время вспять.
– Что случилось?
Исаак помолчал, перегнулся через стол и сцепил пальцы.
– Я переспал с Эдит, – признался он. – Пару недель назад она пришла в ателье, и… Прости, я не могу найти слов.
Большие белые снежинки в темноте за окном; Айман увидела кого-то на тротуаре с той стороны. Ей стало очень грустно при мысли, что дрожащая тень там, на улице, может оказаться бездомным, который с завистью смотрит на тепло в ресторане.
– У тебя была… потребность? – подсказала она.
Она знала, что означает это слово, но не улавливала его настоящего смысла. Просто знала, что это что-то, чего ей самой недостает.
Когда размытая фигура за окном развернулась и двинулась прочь, Айман показалось, что она узнала эти неверные движения.
– Да, именно. Потребность. Вот так просто.
Эдит и Исаак? Эта мысль вызывала некоторое отвращение, и Айман вспомнила вечер после похорон, когда Эдит танцевала с Исааком.
Тайны.
Потом она подумала о том, каким образом забеременела. О своей собственной тайне.
Ей стало интересно: а как это – переспать с кем-то? Трахать кого-то и когда тебя трахают?
– Я жду ребенка, – поделилась она и рассказала Исааку, как вышло, что она не носила оранжевое покрывало с того самого весеннего вечера, когда зачала своего мальчика. Рассказала, что носит мешковатую одежду, чтобы скрыть лишние килограммы на бедрах.
Прорвало все запруды. Из нее излился водопад стыда. Айман плакала, словно в первый раз.
Она не знала, что значит любить кого-нибудь.
Но она знала, что значит быть изнасилованной.
Она рассказала все.
И вот все, что она слышала, знала и видела, словно оказалось вне ее.
Единственным настоящим, реально существующим был ребенок у нее в животе.
– Я делала УЗИ. Это мальчик, и он хорошо развивается.
– Ты написала заявление в полицию?
– Нет, – решительно сказала Айман. – Какой в этом смысл? – Она потерла глаза. Ей мерещились черные точки и волнистые полоски, словно мушки и червячки. Они плясали у нее перед глазами на фоне красного интерьера «Рокси».
Голове стало жарко, и Айман сняла покрывало.
Исаак вздохнул.
– Как же я ненавижу этот ответ. Ты обязана подать заявление, понимаешь ты? Если ты пойдешь в полицию, то поможешь поймать его. А ты уверена, что ребенок – от него?
Она кивнула, держа утешающую руку Исаака в своей и глядя в окно.
– Увереннее и быть невозможно. – Ей вспомнились руки насильника.
Они изорвали ее хиджаб, она починила покрывало в тот же вечер, когда пришла домой.
– Я не хочу знать, кто он. Поэтому не заявила в полицию.
Исаак наклонился к ней. Теплое поглаживание по щеке. Приятно.
Она знала, что справится. У нее имелся свой собственный способ преодолевать трудности. Ее мальчик получит хорошее воспитание и никогда не узнает, что его отец – насильник. Это очевидно, и значит, так оно и будет.
Исаак вытер щеки рукавом. Странно, но от его слез Айман стало легче. Хотя так оно и работает. Все становится легче, когда ты вдвоем с кем-то.
Внезапно резануло в животе, и Исаак обеспокоенно глянул на нее.
– Что с тобой?
– Неважно себя чувствую. – Айман поднялась. – Пойду лучше домой.
Черная меланхолия
«Рокси»
Кровь на моих руках еще не высохла, а я стою на тротуаре Нюторгет и рассматриваю Айман, соседку Симона, через освещенное окно ресторана «Рокси».
Симон умер. Купил билет в один конец до Трансильвании, и я вспоминаю, как мы встретились в первый раз.
Это было в домике в Витваттнете. Его отец был оттуда родом, и они, как и мы, купили летнюю дачу и приехали отдохнуть. Мама, папа и сын выстроились в ряд на пороге, и я увидел то же тошнотворное христианство, что и в моей семье.
Одновременно я увидел свои собственные стыд и отвращение в глазах Симона, и это, можно сказать, была ненависть с первого взгляда.
Я улыбаюсь своему отражению в окне ресторанчика. Легкий снегопад занавешивает людей за столиками, но это определенно Айман.
То же тело, те же мягкие движения.
Но именно ее хиджаб, с вышивкой серебром, заставляет меня все вспомнить.
Должно быть, она починила его – я знаю, что он порвался, когда я, насилуя ее, натянул покрывало ей на лицо.
Я не раскаивался тогда и не раскаиваюсь сейчас. Это произошло просто per se.
То, что я сделал с ее котом, я сделал по той же причине, по какой изнасиловал ее.
