– Странно, – сказала Жанетт. – Я не была на работе десять месяцев, а кажется, что и не уходила.
– Привычка – вторая натура. – Иво снял бейсболку и положил ее на стол.
– Вообще принимать дело после Йенса – задача нелегкая, – продолжала Жанетт. – Отчасти потому, что он ведет следствие не так, как веду я, отчасти потому, что он мой друг и оттого, что его отстранили, мне не очень здорово. Конечно, я прочитала материалы, но мне понадобятся кое-какие дополнительные сведения.
Иво ничего не сказал. Не потому, что ему было все равно, а потому, что ненавидел интриги и подковерную борьбу.
– Хуртиг получил другое задание, – сказала Жанетт. – Я пыталась связаться с ним, но безрезультатно. Зато я дозвонилась до Шварца, он скоро приедет и поможет нам. Он, конечно, под служебным расследованием, но он нам нужен, так что, думаю, на Биллинга можно не обращать внимания.
Иво кивнул. Вспомнил, как ему нравилось работать в одной команде с Жанетт. Она хороший полицейский. Не придает значения авторитетам, и ей глубоко плевать, если она наступит кому-нибудь на любимую мозоль.
На сегодня Иво закончил; теперь он сможет продолжать не раньше, чем тело перевезут в патологоанатомическое отделение в Сульну. Он откашлялся.
– Итак, дело обстоит следующим образом, – начал он, указывая на прислоненную к стене картину. – Принимая во внимание подпись «vixi» и записку на раме, можно предположить, что картину могли написать как Эйстейн, так и Голод, хотя мы, разумеется, не можем быть уверены в этом на сто процентов. – Иво взглянул на Жанетт – следит ли она за его словами; она кивнула, прося его продолжать. – Картину, состоящую из нескольких лиц, мог создать кто угодно. Художник воспользовался портретами других людей и просто собрал их в единое целое. Можно было бы сказать, что это коллаж, где форма головы – как у Хольгера Сандстрёма, глаза художник позаимствовал у Фабиана Модина. Нос взят у Ханса-Акселя Юнга, а рот – у Ингмара Густафсона.
Жанетт обессиленно покачала головой, словно у нее были тысячи вопросов, и даже Олунд смотрел вопросительно.
– Весьма причудливо, не поспоришь, – заметила Эмилия Свенссон.
Иво повернул картину изнанкой к зрителям. Сзади вертикально, снизу вверх по левому краю картины тянулся текст.
«Помнишь, в детстве, когда ты был маленьким, ты слышал, как высыхает на коже соленая вода?»
Хуртиг
Промышленный район Вестерберга
And this is the place our children were conceived, candles lit the room brightly at night
[27].
Хуртиг забыл про напиток, но теперь взял бокал. Оба произнесли «Твое здоровье» и выпили. Вкусно. Даже очень вкусно.
Несколько минут они сидели молча, слушая музыку, но вскоре Исаак нарушил молчание.
– Можно ли чувствовать другого человека? – спросил он с высокомерным, как показалось Хуртигу, видом.
– В каком смысле?
– Понять намерения другого человека сложно, потому что надо поставить себя на свое собственное место, внимательно изучить свои скрытые мотивы, прежде чем пойти дальше и найти какой-нибудь общечеловеческий принцип. Все люди функционируют одинаково, и если поймешь, что ими движет, то поймешь все.
Музыка закончилась. Электрическое пощелкивание вернулось.
– Я расскажу тебе кое-что. – Исаак допил бокал. – Этого я не рассказывал никогда, ни одному человеку.
– И о чем же?
– Когда мне было двенадцать, я видел, как мой младший брат убивает грудного ребенка.
Иво
Грев-Турегатан
Жанетт смотрела на него, и Иво спрашивал себя – о чем она думает? Она как будто сомневалась.
Атмосфера в комнате была напряженной, собравшихся объединяли вопросы. После понимания снова начались слепые тычки.
Жанетт попросила Иво и Эмилию заняться картиной более основательно и оставила их одних.
Эмилия начала с того, что осмотрела картину с нескольких сторон. После недолгих поисков она нашла в краске следы волос.
– Разная структура волосков заставляет меня думать, что волоски и от человека, и от животного, – сказала она. – И художник, возможно, сознательно оставил их в картине.
– Итак, символическое поведение, – констатировал Иво и подумал: как же часто преступник оставляет себе сувенир, что-нибудь на память от своей жертвы.
Эмилия отступила на пару шагов и прищурилась.
– Видишь? – спросила она.
– Что именно?
– Что цвет меняется. – Она указала на пятно в нижнем левом углу.
На взгляд Иво, художник словно провел темным лаком поверх масляной краски, а потом стер его, но темный след остался.
Эмилия вышла в коридор, и Иво услышал, как она роется в сумке.
Вернувшись, Эмилия присела на корточки, открыла какую-то бутылку и принялась осторожно наносить на картину прозрачную жидкость.
– Флюоресцетин, – сказала она. – Реагирует на кровь. Точнее, на железо в гемоглобине.
Иво кивнул. Он знал, что это. Если на флюоресцетин посветить ультрафиолетом, возможные кровавые пятна станут зелеными.
Эмилия отставила бутылку, поднялась и выключила верхний свет.
В темноте пошарила у себя в карманах. Нашла, что искала.
И зажгла ультрафиолетовую лампу.
Иво простонал, Эмилия шумно выдохнула.
Комната светилась зеленым.
Иво шагнул к картине, нагнулся и рассмотрел ее поближе.
В нижнем правом углу художник оставил свою подпись. Создателем картины был не Эйстейн Сандстрём.
Хуртиг
Промышленный район Вестерберга
– Малышка, которая умерла, была нашей сестрой, – сказал Исаак. – Ей и года не исполнилось. Официальная версия – внезапная младенческая смерть, но я видел, как все было. Мама потом заболела и стала мотаться в психушку. Когда ее ненадолго выпустили, она взяла моего брата и хотела броситься под поезд. Но в последний момент передумала.
– И ты никогда никому не говорил, что видел, что сделал твой младший брат?
– Нет, а зачем? – Исаак непонимающе взглянул на него. – Кому бы стало лучше, если бы я рассказал, что видел? Маме? Папе? Младшему брату? Нет. Хорошо, что я промолчал.
Хуртиг не знал, что сказать, и вышла только циничная констатация:
– Наверное, это было очень страшно…
Исаак улыбнулся. Потом покачал головой.
– Ты, может быть, думаешь, что я принял аморальное решение, что я плохой человек, раз пошел на лжесвидетельствование. Я скажу тебе, что думаю о морали и доброте. Морали не существует, это высокомерные слова, созданные пустой сытой душой, а что касается доброты, то этим словом слабаки прикрываются, чтобы объяснить свое поражение.
