Хуртиг онемел.
– Настоящая эйфория, – с нажимом произнес Исаак. – Убийство сестры, брата… Как в Библии, как в истории про Каина и Авеля, я словно оказался в центре эволюционного процесса. Дарвинизм, право сильного на выживание, в котором слабому отказано.
Глаза Исаака казались еще синее. Безумнее.
Хуртиг заерзал. Все шло совсем не так, как он себе представлял.
– Ты знаешь, кто мой брат. Ты с ним даже встречался, – произнес Исаак, и Хуртиг беспомощно провалился в бездонную, как преисподняя, дыру разрушенного доверия.
Иво
Грев-Турегатан
В правом углу картины стояла подпись, красиво выведенная кровью.
Исаак Свэрд.
– Пять оттенков крови, – сказала Эмилия. – Могли быть нанесены в разное время и потому высохли с разной скоростью, но это может оказаться и кровь, взятая у пяти разных людей.
Иво вышел к Жанетт, чтобы рассказать о картине, но та была занята разговором, и Иво стал ждать.
– Это срочно, – говорила Жанетт в трубку. – Информация нужна мне сейчас, и если ты не обеспечишь мне ее в течение двух минут, можешь распрощаться с должностью. Понял?
Она закончила, и Иво сообщил новость насчет картины.
Что написал ее не Эйстейн.
Патологоанатом не понял, почему Жанетт пришла в ярость, услышав фамилию художника, но услышав, в чем дело, все осознал.
– Исаак Свэрд – приятель Йенса Хуртига, – сказала она.
Жанетт позвала Олунда, спросила, знает ли кто-нибудь, где обретается Хуртиг. Она пыталась звонить ему, но его телефон или разрядился, или был выключен. Только голосовая почта. Жанетт оставила сообщение – пусть Хуртиг позвонит, как только сможет.
Никто не знал, куда отправился Хуртиг. Иво видел, что Жанетт взвинчена до предела.
– Он поехал домой, – сказал Олунд. – Я позвоню Шварцу, попрошу его съездить и проверить. Мы скоро узнаем, где он. Или, по крайней мере, где его мобильный.
Через десять минут у Жанетт зазвонил телефон. Она ответила, записала что-то в блокнот и закончила разговор.
– Йенс этим вечером сделал два звонка, – сказала она. – Один Исааку Свэрду, второй – в такси, оператор говорит, что его повезли в промзону Вестерберга чуть позже половины восьмого. Адрес – возле Клэттерхаллен.
Только когда они уже сидели в машине, Жанетт спросила, почему Иво едет с ними.
– Йенс и мой друг тоже, – ответил он.
Хуртиг
Промышленный район Вестерберга
Хуртиг понимал, что ему следовало бы испытывать страх. Понимать, что никогда в жизни он не делал ничего опаснее того, что собирается предпринять сейчас.
Притвориться, что ничего не происходит.
Разыграть абсолютную неосведомленность.
– Разве Эйстейн твой брат? – он постарался, чтобы в его голосе прозвучало удивление.
Исаак кивнул.
Все не так, как должно быть, подумал Хуртиг. Он чувствовал себя опустошенным.
Почти мертвым.
Но почему? Что за безумие? Какое отношение к Исааку имеют эти люди?
– А Хольгер – твой отец? – задал он риторический вопрос. Перед глазами встал топор, торчащий из головы Хольгера.
Все в крови.
Исаак внова кивнул.
– Твоя фамилия Свэрд?
– Мамина девичья. В роду у нее были шведские солдаты, как и у тебя. Хотя родилась она в Норвегии.
– Почему ты сменил фамилию?
– Из-за того, что отец сделал с матерью, и из-за того, что он оттолкнул нас. Отказался считать нас своими сыновьями. Сначала меня, потом Эйстейна.
Хуртиг не знал, раскусил ли Исаак его игру, и посмотрел на свои руки. Они слегка дрожали. Мелкие быстрые вибрации.
– Я скоро умру, – сказал вдруг Исаак.
Идите к чёрту
Четыре года назад…
В момент смерти мне двадцать пять лет, мой вес семьдесят два кило, рост – сто восемьдесят три сантиметра. Иными словами, хорошо сложенное дитя в состоянии неконтролируемого клеточного роста, из-за которого клетки-вредители поражают окружающие ткани.
У меня рак. Опухоль в мозгу, которую нельзя удалить. Продержусь еще пять лет. Если повезет.
В момент, когда жизнь кончается, гаснет огонь в глазах, и я понимаю, что отныне лимб – моя новая среда обитания, я сижу в мягком кожаном кресле и слушаю голос одного из лучших онкологов Швеции.
Надежды нет. Может быть, три года на нейтральной полосе без будущего.
День за днем жить в стране, где активно интересоваться чем-то – значит плевать против ветра.
– Мне очень жаль. Я ничего не могу сделать, – говорит онколог, у которого больше полумиллиона долгов по студенческим займам, но которого в доме на Вэрмдё ждет семья.
Опухоль злокачественная, и удалить ее нельзя.
– Конечно, мы можем предложить химиотерапию, но…
– Спасибо, не нужно. – Я встаю и прощаюсь с самым никчемным онкологом Швеции.
Примерно за две недели до этого… Или за три недели?
Время хаоса.
Дни, которые я проклинаю.
Жизнь столь же бесконечна, сколь вечно искусство; я встретил Йенса в баре Сёдера. Наши глаза говорят на одном языке, мы беседуем весь вечер, а потом отправляемся к нему домой; он рассказывает о своей жизни, о том, каково быть полицейским и каково быть братом – и не иметь сестры. Мы говорим так долго, что на следующий день ему приходится взять больничный, и мы говорим еще две недели, а потом приходят результаты обследования.
Рак.
«Рак» – значилось в результатах анализов, которые теперь следовало оплатить. Счет, который приходит, когда человеку суждено пережить всепоглощающую влюбленность.
Некоторое время спустя…
Может, месяц.
Память меня подводит. Или мне просто безразличен ход времени.
Берлин.
Мы с Айман сидим на пледе на берегу звездообразного крепостного рва цитадели Шпандау. Башня Юлиуса торчит над ренессансными укреплениями, как гигантская печная труба. Я знаю, что нацисты во время войны разрабатывали здесь нервно-паралитические газы.
– Исаак был пророком, – говорю я. – В Коране его зовут Исхак. – Я смеюсь. – Библейский Исаак – прототип отвергнутого сына.
– Кажется, ты хорошо разбираешься в религии, – замечает Айман. – Веришь в Бога?
– В какого из них?
– В какого хочешь.
– Я верю в Антихриста, – говорю я, помолчав. – Он единственный из пророков признал себя ложным. Все прочие пророки ложны, потому что Бога не существует. Но я настоящий, поскольку то, что я сделаю, будет по-настоящему.
