В четверостишии Поженяна, которое в своих мемуарах цитирует его друг, актер и режиссер Сергей Юрский, содержится следующий художественный образ происходящего:
И ударили вдруг холода
В середине зеленого лета.
Никому не понравилось это,
Но никто ничего не сказал
[168].
От советских граждан требовалось ритуальное одобрение оккупации. Поэтому отказ поставить свою подпись под соответствующей петицией – так поступили, например, Константин Симонов, уже упоминавшийся Александр Твардовский, композитор и муж Майи Плисецкой, Родион Щедрин
[169] – или не проголосовать за одобрение «братской помощи» на собрании был выражением пассивного сопротивления. В сентябре 1968 года Корней Чуковский упоминает в своем дневнике, как к нему приходила студентка, которая на вопрос, с кем она общается в институте, ответила, что всех талантливых студентов и ее друзей исключили, поскольку они отказались подписать петицию о поддержке братской помощи чехословацкому народу
[170]. Людмила Улицкая вспоминает, как перед голосованием молча ушла из зала, где проводилось собрание сотрудников института, в котором она тогда работала, что предопределило в дальнейшем ее увольнение.
Аналогичные проявления критической позиции, состоящие в молчании или в отсутствии на мероприятиях, одобряющих оккупацию, были предметом анализа в сохранившихся документах КГБ, описывающих ситуацию в других советских республиках – например, на Украине:
В Комитете госбезопасности при Совете Министров УССР поступают сообщения об отдельных отрицательных явлениях в писательском коллективе Украины…
В августе 1968 года писатели Л. Новиченко, Д. Павлычко и В. Коротич, несмотря на предложение партийного комитета СПУ, по разным причинам уклонились от выступлений на митинге, проведенном в связи с вводом союзных войск в Чехословакию. Не явились на митинг заранее оповещенные об обязательном участии члены правления И. Драч и Е. Гуцало.
Аналогичную позицию в тот период заняли также О. Гончар, М. Стельмах и А. Малышко, избегавшие выступления в печати с оценкой чехословацких событий. Отдельные литераторы (М. Стельмах, И. Цюпа, П. Автомонов) осуждали ввод союзных войск в ЧССР
[171].
Еще одной формой пассивного сопротивления была приостановка профессиональных и личных контактов между гражданами СССР и ЧССР, возникших и развивавшихся до начала оккупации – как правило, при отсутствии объективных препятствий. Этот отказ от контактов содействовал ухудшению взаимоотношений в неформальной среде. Так поступили, например, киновед и специалист по творчеству Эйзенштейна Наум Клейман, поэт Геннадий Айги, театровед Георгий Коваленко, Олег Табаков, игравший в 1968 году Хлестакова в пражской постановке «Ревизора», или музыкальный критик Артемий Троицкий.
Парализующий эффект оказала новая обстановка и в научной области. Это касалось, например, связей Юрия Лотмана с несколькими его чешскими коллегами. Три других примера выходят за рамки этой статьи, поскольку речь идет о трех русских филологах, которые, каждый по-своему, были тесно связаны с Чехословкией и которые в конце 1960-х уже давно жили за границей. Реакция же на пражские события 1968 года русских эмигрантов – другая тема, нуждающаяся в отдельном исследовании. Но их стоит упомянуть в качестве отсылки к этой проблематике, поскольку они касаются фигур в чехословацких гуманитарных кругах хорошо известных и влиятельных, причем во всех трех случаях после оккупации их сотрудничество с чешскими и словацкими коллегами завершилось.
Александр Исаченко (1910 – 1978), лингвист, родившийся в Австрии в семье эмигрантов из Советской России, в 1960-х годах жил и работал в Праге. Вторжение застало его в зарубежной поездке; шок был настолько силен, что Исаченко не вернулся в Чехословакию и остался в США, а позже переехал в Австрию.
Роман Якобсон (1896 – 1982), один из основоположников Пражского лингвистического кружка, в течение почти двадцати лет, с 1920-го по 1939-й, жил в Чехословакии. Весной 1939 года, после вступления в страну немецких войск, бежал в Норвегию, а затем в США. В августе 1968-го, после почти 30-летнего перерыва, он вновь приехал в Прагу и принял участие в VI Международном съезде славистов. Но сразу после 21 августа Якобсон прервал свой визит и спешно уехал в Вену. Он все же посетил Чехословакию еще раз, год спустя; это была его последняя поездка в страну, где прошла его молодость и где началась его блистательная научная карьера. Больше он никогда сюда не приезжал.
Другой эмигрант, также участник съезда славистов, Дмитро Чижевский (1894 – 1977), который, как и Якобсон, в 1920-х жил в Праге, так суммировал в письме Г.В. Флоровскому свои впечатления как от съезда, так и от советского вторжения, произошедшего через неделю после его закрытия: «Конгресс необычайно слаб (главные доклады по 10 минут!) и господствующие русские – невозможны (они уже предвидели, вероятно, предстоящую оккупацию, которая грозит перейти в аннексию). С чехами были и раньше и сейчас укрепились научные связи. И сейчас еще приглашают меня приехать читать лекции и писать статьи в их журналах и сборниках. Боюсь, что это утопия и сотрудничество при существующих условиях невозможно»
[172].
* * *
Не столько смена чехословацкого режима в конце 1960-х – начале 1970-х в результате оккупации, сколько сам факт масштабного военного вторжения в страну, которая воспринималась советскими людьми как дружественная, вызвал сильную эмоциональную реакцию. В среде людей, активно участвующих в культурной жизни, немногие темы обладали зарядом достаточным, чтобы создать воображаемое сообщество, в котором, скажем, Ян Сатуновский и Александр Твардовский оказались бы единомышленниками, близкими даже по стилистике своих формулировок.
Тем не менее в перспективе постсоветской эпохи, когда разные формы коллективной рефлексии и артикуляции общественной памяти освободились от прежних запретов и табу, становится очевидным, что отношение к оккупации Чехословакии осталось на уровне индивидуальной памяти, личной жизни или в рамках узкого круга друзей, родственников, коллег. Никто, насколько мне известно, не попытался вывести этот интенсивный опыт – воспринимаемый многими как смена общественных настроений – на уровень исторической и политической рефлексии. Это связано, кроме всего прочего, с тем, что взрыв интереса и общественных эмоций длился недолго и был почти во всех случаях успешно подавлен как преследованием со стороны властей, так и просто забвением и равнодушием.
