– Когда и как вы узнали о вторжении в Чехословакию?
Николай Вильямс. Москва, 1960-е годы
(Из личного архива Л.М. Алексеевой)
– Это немного запутанная история. С моим мужем Николаем Вильямсом
[204] мы поженились в апреле 1968 года. У нас обоих за плечами было несколько неудавшихся попыток создать семейные отношения. Он работал преподавателем в институте, откуда как раз в то время его, как диссидента, уволили. Меня тоже выгнали с работы – за участие в распространении самиздата. Мы хотели поехать в свадебное путешествие, но у нас не было денег. Тем не менее муж благодаря своим коллегам нашел частные уроки и кое-как зарабатывал на жизнь. Но в августе начались приемные экзамены, и его ученики перестали к нему ходить. У нас появилось свободное время, кое-что нам удалось скопить, и мы договорились поехать на две недели в Киев. У одной подруги была дача в лесу под Киевом. Муж любил ходить за грибами, и мы решили, что тихо и спокойно проведем вместе две прекрасные недели в лесу.
Анатолий Марченко. Таруса 1973 – 1975 годы
(Из личного архива Л.М. Алексеевой)
На этой-то даче, у маленького радиоприемника, нас и застало известие о вторжении в Чехословакию. Мы хотели немедленно вернуться домой, эта новость испортила нам все удовольствие от поездки. Поэтому мы отправились в Киев, но обратные билеты были у нас забронированы только на 26 августа. Обменять их нам не удалось, все попытки были напрасны. И нам пришлось вернуться на дачу и провести там еще несколько дней. Мы слушали официальные новости о Чехословакии и постепенно погружались во все более глубокую депрессию.
– Что вы чувствовали?
– Это было очень личное переживание. Мы воспринимали это не просто как печальный международный инцидент, а как огромное разочарование, как обрушение и попрание всех наших надежд. Как будто у нас умер кто-то из близких.
– Вам было известно о демонстрации ваших друзей на Красной площади?
– Да, мы узнали об этом по пути домой. Вечером 25 августа 1968 года после обеда мы вернулись в Киев к нашим друзьям. Мы должны были там переночевать и на следующий день утром лететь в Москву. Мы слушали зарубежную радиостанцию радио «Свобода», где как раз сообщали, что в Москве на Красную площадь вышли семь человек в знак протеста против вторжения в ЧССР. Одна из протестующих якобы пришла туда с коляской, но конкретных имен нам не сообщили. Я сразу же расплакалась, поскольку поняла, что женщина с коляской – это Наташа Горбаневская. И я была почти уверена, что среди демонстрантов были мои друзья Лариса Богораз
[205] и Павел Литвинов
[206]. По возвращении в Москву это подтвердилось.
– Вы понимали, в чем смысл этой демонстрации?
– Конечно. Нам всем было стыдно, очень стыдно. Люди, вышедшие на Красную площадь, хотели показать, насколько им совестно. Чтобы остальные не подумали, будто мы не только одобряем вторжение в Чехословакию, но и вообще к нему равнодушны.
– Но в кругах московских диссидентов эта акция вызвала большую волну критики…
– Да, когда мы вернулись, в диссидентских кругах все почти в один голос твердили: «Что это за глупость? Чехословакии они не помогли и к тому же напрасно дали себя посадить». Однако я воспринимала это по-другому. Я знала, что демонстранты не могли иначе, и внутренне была с ними. Лариса Богораз, Павел Литвинов и Наташа Горбаневская были моими близкими друзьями, и я знала, что если кто и выступит, то это будут они. Они не могли молчать. Остальные чувствовали нечто подобное, хотя о них и об их мотивах я знала не так уж много.
– Больше всего критики звучало в адрес Натальи Горбаневской, которая вышла на демонстрацию с маленьким ребенком…
– Наташа – человек абсолютно бескомпромиссный, дети – не дети, она должна была туда пойти. Она любила своих детей, хорошо следила за ними, и к тому же у нее под рукой была мама, которая в случае чего позаботилась бы о них. Передо мной, к счастью, подобный выбор никогда не стоял. Кто знает, какое решение я бы приняла. Каждый из нас взвешивал, что для него допустимо, а что нет, что он сможет вынести, а что будет уже слишком. И каждый постепенно приходил к принципиальному решению.
С самого начала я находилась в центре диссидентского движения, но у меня также была прилично оплачиваемая работа, я состояла в партии, и у меня было двое маленьких детей. Я не хотела, чтобы все это пошло прахом. По своей природе я никакой не герой, за решетку мне не хотелось, и потому в самиздате я выполняла подсобную работу: печатала, собирала подписи и помогала политзаключенным. Я делала то, что было нужно, но прямых столкновений с режимом избегала. Я восхищалась известными людьми, которые пишут письма протеста и рискуют головой, я перепечатывала документы и размножала их, но мне и в голову не приходило делать то, что они.
