В общем, Таня знала, что может переезжать на Сокол хоть завтра. Даже прямо сейчас может подъехать к дому и остаться в нем – на ночь, на день, на сколько угодно. Но мысль об этом ее пугала.
Она не отвыкла от этого дома за пятнадцать лет. Даже слишком не отвыкла; может, в этом причина ее страха. Она не ожидала этого, то есть всего этого – что Веня умрет, что оставит ей свой дом, что оставит ей своего сына… Все это пугало ее не в практическом смысле, а в том, которого она никогда не понимала. Веня называл такое метафизическим сквознячком, Таня запомнила. Он не объяснил, что это значит, а сама она и подавно не могла тогда объяснить, что за сквознячок такой. Ну, вот именно такой он и есть, выходит: будто потянуло откуда-то, и кажется, что твоей жизни коснулось что-то вне тебя, что-то очень большое, беспредельно большое, больше, чем ты можешь понять, ты и не понимаешь, почему, а главное, для чего оно коснулось именно тебя, что значит его прикосновение.
Лучше об этом не думать! Но не думать об этом в доме на Сурикова почему-то было невозможно, и Таня не могла решиться переехать туда.
Теперь, правда, оказалось удобно, что она не уезжает с Петушков. Проще будет повидаться с этим Аликом. А если Решетов правильно договорится с детдомовским начальством, то можно будет хоть каждый день к нему приходить. Пускай к ней привыкает. Интересно, сколько придется ждать, пока разрешение на опеку дадут? Самое малое, месяца два, Решетов сказал. Ну вот два месяца по прежнему адресу и поживет.
Таня думала обо всем этом, выруливая из поселка на Ленинградский проспект, проезжая через туннель на Волоколамское шоссе. Когда показалась церковь Преображения, перед которой ей надо было сворачивать направо, к Петушкам, она подумала, что следует, наверное, как-то приготовить дом на Сурикова к тому, что в нем будет жить ребенок. Но пока стояла на светофоре у церкви, эта мысль успела показаться ей идиотской. Ничего особенного никакому ребенку не нужно. Ничего отличного от того, что нужно и всякому человеку. А из того, что нужно человеку, в доме на Сурикова есть все и сверх того. При этой мысли ей вспомнился выложенный мозаикой лик Спаса в церкви Преображения, перед которой она сейчас стояла. Спас был странный и необычный, не такой, как в других церквях. А почему он вдруг вспомнился? Непонятно.
«А почему я вообще об этом сейчас думаю? – сердито подумала Таня, пропуская машины на круговой развязке у заправки. – Нашла время!»
Думала она об этом оттого, что все в ней пришло в движение. Да, все сдвинула Венина смерть, перевернула все, что было с таким трудом ею выстроено. То ли разрушил он все своей смертью, то ли заставил перейти к какому-то новому порядку жизни.
Выйдя из машины у своего подъезда, Таня вспомнила, что дома нечего есть. Пришлось идти в магазин – в тот, рядом с которым и находился детдом. За шесть лет, что она здесь жила, магазин несколько раз менял название и, видимо, владельцев, но сам по себе менялся мало. Обычный маленький супермаркет для спальных выселок.
Еще внутри магазина она поймала себя на том, что посматривает сквозь витрину в сторону детдома, а когда вышла на улицу с набитым продуктами пакетом, то даже остановилась, глядя на него.
Детдому было отведено здание бывшего детского сада. Дети и взрослые ходили по его двору каким-то неизвестным ей порядком. Таня и не хотела этот порядок знать, а хотела только, чтобы мальчик, которого Веня оставил, поскорее был оттуда изъят и ей передан. Вдруг показалось, что это не получится, и она почувствовала такую растерянность, какую редко чувствовала за свою жизнь. Таня по пальцам одной руки могла пересчитать случаи, когда растерянность охватывала ее.
Стоя в десяти метрах от забора, она увидела, как из детдома вышла женщина в синей парке и желтых тимберлендовских ботинках, прошла через двор к воротам, закрыла, выйдя, за собой калитку и направилась к автобусной остановке. Что это не тетка, а вот именно женщина, было видно сразу и располагало к ней. Во всяком случае, Таню располагало.
Она догнала ее, когда та обходила детдомовский забор.
– Здравствуйте, – сказала Таня.
Женщина посмотрела настороженно и поздоровалась с вопросительной интонацией.
«Работает там, – подумала Таня. – Воспитательницей, может».
Чтобы догадаться об этом, не требовалось особенной проницательности. В детдомах спрессованы такие истории, что встретить вокруг них странных и просто опасных людей нетрудно. Оттого и настороженность при каждой неожиданной встрече у тех, кто там работает.
Не со всеми людьми можно говорить прямо, но уж если видишь, что с этим человеком можно, то так и надо с ним говорить. Это открытие Таня сделала еще в детстве, восприняла как само собой разумеющееся, потому что не была приучена к церемониям, а уже во взрослой ее жизни, когда к церемониям она давно привыкла, оказалось, что открытие все равно было правильное.
Она поставила пакет на снег и сказала:
– Меня зовут Татьяна. Я хочу взять под опеку ребенка. Его отец недавно умер. Но он и сам не успел своего сына из детдома забрать. Так получилось.
– Вы про Сашу Левертова? – спросила воспитательница.
Настороженность из ее голоса не исчезла, но вроде бы слегка ослабела.
– Да, – кивнула Таня. – А откуда вы знаете?
– У нас все эту историю знают. Только порадовались за Сашу, и такое вдруг горе…
– Как вы думаете, мне его отдадут?
– А почему именно вам?
– Его отец написал, чтобы я его взяла. Заверил у нотариуса.
– Понятно… – протянула та. – Только это не со мной надо обсуждать.
– В органы опеки, к директору, я знаю. Но… – Растерянность снова охватила Таню. Что это ей взбрело в голову приставать к незнакомому человеку на улице с такими расспросами? – Но пока справки соберу, пока разрешения все получу… Мне бы его хоть увидеть!
Она произнесла это более пылко, чем говорила обычно, потому что это неожиданно пришедшее на язык объяснение для нее самой оказалось кстати. Уж неизвестно, как в глазах этой воспитательницы, но хоть в собственных глазах не выглядела она теперь идиоткой.
– А вон он, – сказала та. – Вон там, видите? Снежную крепость строит.
На участке рядом с сетчатым забором действительно строили снежную крепость. Мальчишек, которые это делали, было несколько, и странно, что воспитательница указала на них так, будто Таня могла легко распознать, который из них ей нужен.
Она уже открыла рот, чтобы спросить об этом, но не спросила, потому что сама поняла, о ком речь. Сходство с Веней, так поразившее ее, когда она увидела фотографию, было и наяву настолько сильным, что даже на расстоянии, даже в шапке с длинными ушами-завязками его сына трудно было с кем-то перепутать.
«Сволочь, – подумала Таня. Хоть и не стоило, может, так думать об умершей женщине. – Сволочь и дура».
Как, ну вот как можно было не понять, что если пацан настолько похож на своего отца внешне, то и другое сходство может обнаружиться? И как было не пересилить собственное тупое упрямство и не показать его отцу?
