А и правда! Танька зажмурилась и, как в кино на экране, увидела улицы Сокола. Разные на них деревья, точно.
– Я думала, сами такие выросли, – сказала она.
– Сами только сорняки растут, – усмехнулся Левертов. – А здесь был замысел. На Поленова сажали тополя альба и мелколистные липы, на Шишкина ясени, на Брюллова сахарные клены, на Сурикова у нас – липы крупнолистные.
– А зачем такое? – не поняла Танька.
– Чтобы у каждой улицы был свой облик. А на разных деревьях листья по-разному поворачиваются ветром, и облик от этого меняется.
Вот как в такое поверить? Чтоб специально раздумывали, как листья на деревьях будут на ветру поворачиваться! Но не станет же Левертов врать. Ох и Москва эта, ох и Москва…
– Думали, разумеется, не только о листьях, – заметив ее удивление, сказал он. – Здесь разные типы домов – на манер сибирских казачьих крепостей, и английских коттеджей, и немецких особняков.
Все это – и его слова, и просто то, как он говорил, – было похоже на сказку. Только никакую сказку Танька не слушала бы с таким вниманием. Если бы кто-нибудь ей когда-нибудь сказку рассказывал.
– Ты наелась? – спросил он вдруг.
– Ой!..
Танька заглянула в вазочку. На дне лежал одинокий обломок коржика.
– Тогда пойдем, – сказал Левертов. – Я спать буду. Да и тебе отдохнуть не грех. Не выздоровела еще, вон, испарина на лбу.
Танька машинально вытерла лоб, в самом деле мокрый, и только теперь почувствовала, что устала. Как он говорит, так всегда и есть.
Левертов ушел в свою комнату, Танька в свою, рядом. Лежа на кровати, она прижалась ухом к стенке и слушала, как он дышит. Может, она и не слышала ничего, и даже скорее всего так, но ей казалось, что она слышит его дыхание, и с этой мыслью она уснула – крепко, до самого утра.
Глава 15
Назавтра было воскресенье, Евгения Вениаминовна готовила завтрак позже, чем обычно, и, проходя утром мимо кухни, Танька пыталась угадать, что это шкворчит на плите, яичница с помидорами, может? Сначала она не понимала, зачем помидоры на яичницу тратить, а потом ей такая еда очень даже понравилась.
Умывалась она долго и из-за шума воды не слышала звуков извне, а когда вышла из ванной, то услышала – и внутри у нее точно мина взорвалась, и в глазах потемнело…
– Я вам этого не спущу! – Материн голос звенел такой злобой, что сам черт напугался бы. – Вы мне за нее ответите!
– Надежда Федоровна, объясните, пожалуйста, за что мы, по-вашему, должны отвечать.
В голосе Левертова страха не слышалось. Танька перевела дух.
– Он мне еще предъявлять будет! – взвизгнула мать. – Нет, вы гляньте на него, а? Заманили девчонку и еще предъявляют!
– Надежда Федоровна, мы же с вами договорились.
– Не договаривалась я с тобой!
– Мы договорились, – повторил он, – что вы подпишете разрешение на то, чтобы Таня жила у нас.
– Не договаривалась я!
У него упорство было холодное, как лед, а у матери жгучее, как крапива, но это было неважно. Как только Танька услышала ее голос, то и увидела ее сразу, яснее, чем наяву, всю, с острым ее носиком и бесцветными волосами, стянутыми в хвост, и сразу же поняла, чем кончится.
Ноги у нее подкосились, она села на пол под дверью кухни.
– Вы же пообещали, что не будете препятствовать, – вступила в разговор Евгения Вениаминовна. – Ну подумайте сами, Надежда Федоровна…
– Ничего я никому не обещала! А вас вообще в глаза не видела! – отбрила мать. – Подумала уже. Нечего Таньке!.. Моя она! Понятно вам? Кровь моя!
– При чем тут кровь?
Танька будто увидела, как Левертов поморщился.
– При том! Я ее что, для того растила, ночей не спала, чтоб она вам тут прислуживала? А мне чтоб на старости воды подать некому было?!
– Она никому здесь не прислуживает. – В голосе Евгении Вениаминовны не слышалось даже обиды, только изумление. Не видала она таких, конечно. – А подаст она или не подаст вам воду в старости, зависит только от вас.
Дверь открылась и закрылась снова. Левертов вышел из кухни в коридор и присел на корточки рядом с Танькой.
– Зачем ты к ней ездил?
Она выговорила это с трудом, хоть горло у нее уже не болело. И закрыла глаза, чтобы его не видеть.
– Нельзя было ей не сказать.
Не было смысла жмуриться. Все равно она видела его каким-то другим способом, не глазами.
– Можно!
Танька замотала головой, и слезы брызнули из ее глаз веером.
– Нельзя, – повторил он. – Я же юрист, знаю.
– А хоть адрес ей не давать – тоже нельзя было?
Танька хотела проговорить это со злостью, но вышло с тоской. Хорошо еще, что вообще проговорила, а не провыла, как собака над покойником.
– Она твердо пообещала, что приедет в Москву, как только получит дубликат твоего свидетельства о рождении, и мы с ней подпишем…
– Пообещала!.. – с той же воющей тоской перебила Танька. – Да она слова такого не знает! Сегодня пообещала – завтра передумала. И не понимает даже, что тут такого.
Она хотела рассказать, как мать в январе пообещала, что если Танька будет с ней вместе мыть подъезды, то она даст денег на поездку в Петербург, а в мае сказала, что деньги на еду нужны и нечего зря туда-сюда мотаться, и ни рубля не дала, хоть у Таньки все руки распухли от чертовой мокрой тряпки, и разве б она стала ради какой-то паршивой еды так надрываться? Правда, поездка в Петербург все равно не состоялась: наверное, многим из класса сказали то же самое. Танька хотела рассказать это, но не смогла – уткнулась лицом в колени и затряслась, как в лихорадке.
Левертов положил руку ей на плечо.
– Таня… – сказал он.
Голос его дрогнул. Дверь распахнулась.
– Так и знала! – воскликнула мать. – Вон она для чего тебе нужна! На мясцо молодое потянуло?!
– Что вы говорите, боже мой!
Евгения Вениаминовна тоже стояла в дверях, у матери за спиной. Левертов поднялся. Все они смотрели на Таньку, будто оцепенели.
Но мать не оцепенела, конечно. Она подскочила к Таньке и, схватив ее за руку, рывком подняла на ноги.
– Одевайся, – сквозь зубы проговорила она. – Босоножки надевай, куртка твоя вот. – Она сунула Таньке куртку, которую держала в руках. – Ну, кому говорю?!
Если б у Таньки был сейчас в руках нож, она ударила бы не задумываясь. От ясности того, как она это поняла, у нее даже губы свело.
– Прекратите немедленно! – В горле у Левертова клокотала ярость. – Дайте ей хотя бы собраться.
– Нечего ей тут собирать!
