– И что вы там делали?
– Первые дни совершенно ничего. Дом в ста метрах от берега, все балконы на море выходят. Я и сидел на балконе, смотрел на волны. Мечтал о чем-то, вероятно. Потом стал ходить на пляж.
– Вода не холодная?
– Холодная еще. Но я купался.
Он сообщил об этом с некоторой гордостью, такой же трогательной, как его розовые губы.
– Вы молодец, Сева, – сказала Таня.
Он радостно улыбнулся ее словам и спросил:
– Как складываются ваши отношения с Аликом?
– Он ко мне привыкает.
– А вы к нему?
Она хотела ответить, что привыкает тоже, но поняла, что это было бы неправдой. Нет никакого привыкания – странным образом ей кажется, что Алик был в ее жизни всегда. Но радоваться этому не получается, потому что она понимает, с чем связано такое ее ощущение: он живет рядом с ней тише воды ниже травы, никак не прикасается к ее жизни и ей не дает прикоснуться к своей.
Допили вино, съели пирожные с земляникой, в самом деле вкусные, Сева рассказал еще немного о Мерсине, потом из кафе «Чайковский» перешли в Зал Чайковского.
Таня и вообще не очень разбиралась в музыке, а Шостакович и вовсе не вызывал у нее никаких чувств, кроме тревоги.
«Зачем я вспомнила… всё то? – думала она под надрывные звуки, от которых ей хотелось сжать виски ладонями. – Как назло, в мае все тогда и случилось…»
Только в тот год май был не промозглый, а теплый, к его середине запах черемухи начал сменяться запахом сирени, и оба этих запаха, отступающий и подступающий, обвивали беседку на Звездочке и сидящих в ней мужчину и двух женщин…
«Я не хочу об этом вспоминать! Это прошло, уже не вернется, физически не может вернуться. Я об этом забыла».
Музыка наконец закончилась. Решетов смотрел на Таню сверкающими глазами.
– Поразительно! – воскликнул он. – Шостакович поразительно интеллектуален.
– Да… – промямлила Таня.
«Я зато не поражаю интеллектом», – подумала она при этом.
Вышли на улицу, на переливающееся огнями Садовое.
– Земляника была, конечно, хороша, – сказал Сева, – но неплохо бы и поужинать.
Ужинать Тане не хотелось, оставлять Алика одного слишком поздно не хотелось тем более. Позвонив ему в антракте, она убедилась, что он дома и гости его тоже. Спросила, чем занимаются, получила лаконичный ответ «в саду сидим», забеспокоилась, не курят ли, решила, что все-таки это не худшее, чем они могут заниматься, а так-то вроде бы тихо у них…
– Не получится, Сева, – сказала Таня.
Видно было, что он расстроился. Может, в адвокатской своей профессии он и умеет скрывать свои чувства, но как раз в области чувств – не умеет совсем.
– Я понимаю, – тем не менее кивнул он. – Вы не хотите надолго оставлять ребенка одного.
Таня только теперь обратила внимание, что они зачем-то идут по Садовому к саду «Аквариум», в противоположную от метро сторону.
– А куда это мы идем? – спохватилась она.
– Я машину на углу Малой Бронной оставил, – объяснил Сева. – Отвезу вас.
– Совсем ни к чему, – пожала плечами Таня. – На метро прекрасно доеду. Или на такси. Да, на такси, точно.
Она открыла сумочку, чтобы достать телефон, но Решетов задержал ее руку. Словно бы этим движением, неожиданно порывистым, попросил ее не торопиться.
– Татьяна… – сказал он. – Лучше было бы, конечно, поговорить об этом как-то иначе, не на ходу…
– О чем – об этом? – не поняла она.
– О том… Дело в том… Я все-таки скажу сейчас, раз уж так… Вы мне стали дороги. – Он разволновался, щеки снова пошли алыми и белыми пятнами. – Очень дороги, Татьяна. Вы спрашивали, о чем я думал, глядя на море…
– Я не спрашивала, что вы! – попыталась вставить она.
Но Сева не обратил на ее слова внимания.
– Я думал о вас! – горячо проговорил он. – О том, что мы могли бы сидеть на этом балконе вместе. И мальчик… Я, конечно, ничего не понимаю в детях, но… Я относился бы к нему хорошо. Вы мне не верите?
Он смотрел Тане в глаза взволнованными голубыми глазами. Если б можно было сию минуту провалиться сквозь землю, она сделала бы это не раздумывая.
– Сева, пожалуйста… – пробормотала она. – Я вас очень прошу, не надо… Не говорите мне этого, пожалуйста, не обижайтесь на меня!
Таня махнула рукой и опрометью бросилась в противоположную сторону, к Тверской. Ей было так стыдно, что, казалось, волосы встали дыбом от пронизывающего стыда. Это было не волнение, не любое другое сильное чувство, а только стыд, стыд, стыд!
«Я потом ему позвоню, – крутилось в голове, пока бежала по Садовой и Сева еще мог видеть ее. – Позвоню и все объясню».
Когда Таня свернула на Тверскую и, значит, исчезла из поля его зрения, она остановилась, отдышалась. Хотела вызвать такси, но оно как по заказу само остановилось рядом, выпуская пассажиров возле ресторана.
«Лучше не позвоню, а напишу, – пока таксист стоял на развороте у Центрального телеграфа, думала она, глядя в окно машины на пустую, как кладбище, улицу. – Да, лучше напишу, все ему объясню».
Ближе к Пушкинской площади кладбищенская пустота недавно обновленной Тверской начала хоть немного оживляться. А ближе к Маяковке, до которой обновление еще не добралось, замелькали кафе, сплошь уже закрывшиеся от Кремля до Елисеевского гастронома.
«А что я ему объясню? – подумала Таня. – Кому все это вообще можно объяснить? Никому, наверное».
Глава 6
К вечеру, как ни странно, стало не холоднее, а теплее. Наверное, начинался долгожданный перелом к настоящей весне. Таня почувствовала его, выйдя из такси у поворота с Ленинградки.
Ей хотелось пройтись, потому что она всегда любила это приближение к поселку, и именно весной. Только что вдыхал бензиновые выхлопы на Ленинградском проспекте, и вдруг меняется воздух, наполняется живой прохладой, близко уже сады Сокола…
Но сейчас ни черемуховый дух не радовал, ни тишина знакомых улиц. Стыд, тяжесть ненужных воспоминаний, бессмысленность собственного существования – эта смесь у Тани внутри бурлила посильнее, чем смесь весенних запахов в воздухе.
– Тетя! Идите сюда!
Таня вздрогнула. Голос был испуганный и знакомый. Она обернулась и увидела рыжего мальчишку, который сидел с Аликом в беседке на Звездочке и спрашивал, зачем было охранять новогоднюю елку. Сейчас он смотрел не с превосходством, а со страхом. И вряд ли это был страх перед ней…
– Где Алик?
Таня не выговорила это, а почти выкрикнула – резко, зло, не думая, что может испугать мальчишку, в глазах которого и так уже плещется страх.
