– Делать надо, – согласился врач. – Но лекарств от этого нет. И честно вас предупреждаю: делать все придется лично вам, на существенную помощь государства не рассчитывайте. У нас и диагноз-то этот всего пятнадцать лет назад начали ставить. Методики, по которым ребенка можно – предположительно можно – научить усваивать социальную информацию, разработаны в основном за рубежом, мы их только перенимаем. И в любом случае действовать по этим методикам придется лично вам, – повторил он.
Не сказать, чтобы Иван рассчитывал в своей жизни на помощь государства, да и вообще на то, что кто-нибудь сделает что-либо за него, но масштаба этого «лично вам» он все-таки не представлял.
Оказалось, что центр, занимающийся детьми с аутизмом, в Москве только один. Он находился в Останкине, на улице Кашенкин Луг. От Сокола сравнительно недалеко, но все-таки пешком не дойдешь, Вадьку туда надо было возить. Но главное было даже не в этом…
Главное заключалось в том, что окружающий мир был совершенно не приспособлен для того, чтобы в нем существовал такой ребенок. Не радовался, не развивался в нем, а просто существовал.
Иван и предположить не мог, что в людях умещается столько ненависти. И не к убийце, не к вору или мошеннику – к ни в чем не повинному ребенку!
Вывести Вадьку на улицу было действительно нелегко: при малейшей попытке изменить привычную для него обстановку он начинал жалобно плакать, а потом и вовсе заходился в крике. Но когда после долгих попыток и неудач Иван все-таки научился с этим справляться, то обнаружил, что люди шарахаются от Вадьки, как от зачумленного. Когда он, к огромной своей радости, заманивал его в песочницу и Вадька начинал катать в ней свою любимую машинку, мамаши тут же вытаскивали из песочницы детей и, бросая на Ивана испуганные и сердитые взгляды, уводили их прочь.
– Вы бы не приводили его сюда, – сказала ему наконец одна такая мамаша; она выгуливала на детской площадке двойняшек, мальчика и девочку, таких хорошеньких, что они казались сошедшими с рекламного плаката. – Как вы сами не понимаете? Здесь же дети, нельзя же их пугать!
– А он, по-вашему, не ребенок? – поинтересовался Иван. – И чем он ваших детей пугает?
Он еле сдерживался, чтобы не ответить этой плакатной мамаше как-нибудь порезче. Вадька привык к песочнице, именно к этой, в другие его было не зазвать, и тихо, однообразно играл в ней, не замечая никого вокруг. Надо было только следить, чтобы дети не бросали в него песком и не били его совочками.
– У него больная аура! – отрезала та. – Невооруженным глазом видно, что он ментальный инвалид. Почему, не понимаю, нельзя водить его куда-нибудь, где нет нормальных детей?
И это было еще самое безобидное, что Ивану приходилось слышать о своем ребенке.
В песочницу он его водить перестал: не ради благополучия «нормальных детей», а потому что сам боялся не сдержаться. Вадька, к счастью, не заметил, что катает теперь свою машинку по другому песку, на пролысине газона, и в полном одиночестве.
Он вообще не замечал ничего, происходящего вне его самого и вне того маленького пространства, в котором он только и мог существовать. Стоило кому-либо вторгнуться в это пространство с самыми добрыми намерениями – чтобы обнять его, просто погладить по голове, – как он заходился плачем.
Слыша этот плач, Лиля начинала плакать и сама.
– Мы ему безразличны, – с невыносимой горестью говорила она. – Если бы я видела, что мы ему хоть капельку нужны! Но нет же этого, нет…
Иван успокаивал ее, но возразить ему было нечего. Ужас болезни, о которой он раньше не знал ничего, а теперь узнал, кажется, все, что было возможно узнать по-русски и по-английски, заключался именно в том, что ребенок не мог существовать на волне других людей. Не мог самостоятельно учиться чему бы то ни было ни у кого, в том числе и у родителей, потому что ни на кого не мог настроиться.
– Он не может, значит, вы должны настроиться на него, – объяснила врач в Центре на улице Кашенкин Луг. – Это кропотливое, однообразное усилие, но если вам не безразличен ваш ребенок, то альтернативы нет.
Что альтернативы нет, Иван понимал и сам. И довольно быстро выяснилось, что на усилие такого рода никто, кроме него, не способен. О том, чтобы найти няню для аутиста, и речи быть не могло, Лиля плакала, родители выдерживали день-два, не больше… А главное, Вадька позволял настраиваться на свою волну только папе. Не то чтобы он выказывал какие-либо признаки любви к Ивану – точно так же не смотрел в глаза ему, как и всем остальным, точно так же не отвечал на его вопросы, – но по крайней мере готов был повторять за ним несложные движения, звуки, слова, не плакал, когда Иван водил его гулять и на занятия…
– Что нам делать, Ваня? – сказала Лиля. – Тебе решать.
А что тут было решать? Иван ушел с работы и стал заниматься только Вадькой. Не сказать, чтобы это далось ему легко, но альтернативы в самом деле не было. Объективно не было.
Лиля работала как проклятая, денег было достаточно. Чтобы возить Вадьку на занятия, купили машину. Через несколько лет продали квартирку в бывшем бараке на Соколе и купили трехкомнатную возле Ботанического сада; Лиле дали ссуду на работе. Теперь можно было ходить на занятия в Центр пешком. Правда, это оказалось непросто: Вадька панически боялся шумной улицы. Но Иван знал, что через месяц-другой его ежедневных усилий Вадька привыкнет; так оно и вышло.
Да, такими временными единицами он теперь оперировал: месяц-другой на освоение одного навыка, полгода-год – другого… Он понимал, что такое осознание им времени – выморочное, неправильное. Иногда ему казалось даже, что близкие – Лиля, родители, сестра – смотрят на него с ужасом. Но в том мире, в котором жил Вадька и в который Иван был поэтому погружен, время шло именно так, и он привык. Ко всему привыкаешь.
Глава 12
В однообразном течении времени прошло пять лет. Вадьке пора было в школу. Об обычной не могло быть и речи – он умел читать, даже писал печатные буквы, в этом смысле навыков для обычной школы было достаточно, но то, что мамаша в песочнице когда-то назвала «больной аурой», что отличало его от «нормальных детей», осталось в неизменности.
В Москве было лишь несколько школ с совместным обучением, Иван готов был возить Вадьку в любую из них, но, съездив в каждую и присмотревшись, понял, что в этом нет смысла. Ему показалось, что, хоть учителя и стараются, все равно одноклассники смотрят на таких, как Вадька, отчасти презрительно, отчасти с отвращением или опаской. Он не столько понял это, сколько почувствовал: ему ежедневно приходилось настраиваться на чужую, пусть и сыновнюю волну, поэтому он стал чувствовать любые чужие волны мгновенно. А уж догадаться, чего хотят или не хотят дети, распознать их нехитрые импульсы, – это не представляло для него ни малейшей сложности.
Вадьку дети не хотели. Как, впрочем, не хотел его и весь мир, в котором он обречен был жить.
Что ж, его взяли в школу при Центре, и потихоньку-помаленьку он стал в ней учиться, и даже успешно. Главное, ему стало проще усваивать новое – стена, которой он был отделен от мира, сделалась проницаемой.
