Собор действительно был похож на храм Христа Спасителя.
– И еще одна. Ого, колокольня у той высоченная! – комментировал он. – И еще! И вон там! Сколько ж их тут, Иван Николаевич?
– Не знаю, – ответил Иван.
Он никогда не думал о городе Болхове. И вдруг этот город подступил к его сердцу, потому что в нем была Таня.
Глава 16
Таня открыла окно. Пахнуло травой, рекой, цветом яблонь и дымом свечи, гаснущей на подоконнике.
Свечу Таня зажгла утром, вернувшись с отпевания, и вот она догорела.
Об отпевании договорилась сразу, о похоронах тоже, и уехала бы сразу после похорон, но автобус до Орла вечером уже не ходил, и пришлось остаться на поминки.
– Как же, Таня, надо помянуть, не собака померла, – назидательно сказала баба Гаша.
Таня дала деньги на выпивку-закуску. Ей самой непоминание собаки казалось куда более правильным делом, чем бессвязный ор и вялая драка спившихся теней, которые стеклись на дармовщину. Больше помянуть ее мать было некому.
Если бы не отпевание, не его горестный и чистый чин, который Таня помнила с детства, когда вместе со всеми детьми бегала в Троицкую церковь поглядеть, как покойников провожают, – все это было бы совсем невыносимо.
Наконец выпивка кончилась и все разошлись. Таня открыла окно, чтобы проветрить комнату. При мысли о том, чтобы здесь ночевать, ее начинало знобить.
Баба Гаша выглянула в коридор, услышав ее шаги.
– Ты куда это на ночь глядя? – спросила она.
– У пруда посижу, – ответила Таня.
До утра, что ли, у пруда сидеть? Она не знала. Ей было так плохо, что хоть волком вой. Но кому дело до ее воя?
– Не ходила бы к пруду, Татьяна, – покачала головой баба Гаша.
– Топиться не стану.
– Ты-то, может, и не станешь, а что он надумает, никому не ведомо.
– Водяной, что ли? – усмехнулась Таня.
– А ты зубы-то не скаль! Анька Малофеевых на той неделе пошла вот так-то, ввечеру, на Нугрь белье полоскать. А он хвать за простыню, и потащил, и потянул.
– И что? – вздохнула Таня. – Утянул в свои чертоги?
Вообще-то она не удивилась бы, если бы так и оказалось. Все здесь – один сплошной чертог, почему не быть подводному царству?
– Вырвалась она. Говорит, голос его слышала. «Мой час, да не твой срок», – вот что вслед сказал.
Что на это ответишь? К чему это сказано вообще?
– То на реке было, – вздохнув, ответила Таня. – А пруд неглубокий.
За семнадцать лет пруд совсем обмелел, теперь это была просто лужа. Потому и люди больше не собирались здесь вечерами, и тишина стояла мертвая.
Таня обошла пруд, остановилась на краю косогора, села на травянистый пригорок за кустом шиповника. Внизу блестела река. Луна уже поднялась, тронула ее серебряной рябью. Соловьи гремели так, что плавили воздух своим переливчатым боем. Один самозабвенно пел прямо среди белых цветов шиповника, в полушаге от Тани.
Красота мира была так выпукла, так очевидна, что могла бы тронуть чье угодно сердце. Но то, что произошло с Таней вчерашней ночью, когда ее прошлое ухнуло в прорыв смерти, – ввергло ее в растерянность.
Ничего она больше не понимала – про себя, про людей, про настоящее и будущее. Хаос жизни охватил ее. Только Веня умел смирять этот хаос и смирил бы, может. Но его не было.
Она закрыла глаза. Став невидимым, мир не сделался роднее.
Луна поднялась так высоко, что освещала теперь весь этот мир сплошным безучастным светом. Таня то открывала глаза, то закрывала снова. Сначала чувствовала, как пробирает ее ночной холод, а потом и это чувствовать перестала.
«Меня нет?» – беззвучно спросила она.
– Ты замерзла совсем! Ты что творишь, Таня?
Она вздрогнула и открыла глаза.
Он обошел куст, спустился на два шага вниз по косогору и стоял перед нею так, что она могла бы, не вставая, положить руки ему на плечи. Она не услышала его шагов, потому что соловьи все заполнили пением, не оставив места ни для каких больше звуков.
– Таня! – сердито повторил Гербольд. – Что за… Черт, «Мороз Красный нос» какой-то. Поэма!
Он расстегнул свою куртку, взял Таню под мышки, рывком поднял на ноги, прижал к себе и запахнул куртку у нее за спиной.
– Холодная как ледышка, – сказал Иван. – До костей промерзла. Меня тобой аж через свитер пробирает! И не вижу ничего смешного, – добавил он, всмотревшись в ее лицо. – У тебя вон даже руки белые. Отморозила, может.
– В мае не отморозишь, – глядя в его глаза, в их светлое внимание, сказала Таня. – А руки у меня всегда белые становятся, когда я волнуюсь.
– Ты волнуешься?
Его голос дрогнул.
– А ты? – спросила она.
– Я… Это в данном случае не важно.
– Почему?
Он не ответил. Положил ладонь Тане на затылок и притянул ее голову к своему лицу. От того, что он стоял чуть ниже, ее губы сразу коснулись его губ. Такое вышло следствие холмистого ландшафта.
Они не целовались, а просто стояли, касаясь друг друга губами. Таня больше не спрашивала, волнуется ли он, потому что и так это знала.
– Ты прости, что я не пришел, – сказал Иван.
– Ты же пришел.
– Раньше надо было. Но я не решился.
– Почему?
Она отстранилась, чтобы видеть его глаза. В них было смущение и было другое, то, от чего стремительно забилось ее сердце.
– Мне себя по частям собирать придется, – ответил он. – Что еще выйдет, выйдет ли что вообще, непонятно. А при чем здесь ты? Тебе и так хватает.
– Ты обо мне слишком высокого мнения, – сказала Таня.
– То есть?
– Говоришь, как будто я с полуслова все понимаю. А я простая как пятак и ничего не понимаю вообще. Что значит по частям? Почему?
Он не ответил. Но все его тело от губ до колен – Таня прижималась к нему, поэтому сразу почувствовала, – ответило ей так, что не понять этот ответ было невозможно.
Зря он сетовал на свою нерешительность. Он так быстро расстегнул на ней блузку, что она и подумать не успела, как сильно ей этого хочется.
– Ох, Тань, – глухо проговорил Иван. – Осатанел я, видно. Не могу больше.
Он снял с себя куртку и бросил на траву перед кустом. Белые лепестки сразу полетели на нее. Таня легла на лепестки, стянула джинсы и бросила рядом. То, что заливало ее изнутри жаром, когда она только думала о нем, теперь, при живом его прикосновении, движении, порыве заставило ее вскрикнуть. Она сжала коленями его бока и подалась к нему. Отдалась ему – так точнее. Отдалась всем, что было ее телом и ее существом.
