– Что? Лбом стукнулась? – обернулась к ней Груша.
– Серафима Дмитриевна, Серафима… Сима… Слушай, а я слышала про такую художницу. Вроде Серафима Шубина… Точно, Шубина. Очень состоятельная дамочка была, сверкала брильянтами и голливудскими зубами уже тогда, когда я молодая совсем была. Она даже не смотрела в нашу сторону, мол, «сопливые девчонки».
– Серафима Дмитриевна сказала, что у нее были богатые родители, а затем состоятельный муж, – подтвердила Груня.
– Может, и так. Помнится, ее не очень любили за то, что она была… как бы это выразиться… блатная. А еще она была потрясающей портретисткой. Написать свои изображения Симе заказывали члены Политбюро и другие шишки. Ей и любовные связи с ними приписывали, и поговаривали, что она стучит на своих коллег-художников, которые всегда отличались свободомыслием и крамольными взглядами. Кто-то из них, например, ругал советскую власть, кто-то хотел перебраться за границу… А что, может, и правда стучала, раз уж торчала сутками у всяких шишек. Тогда каждый выживал как мог. У бабы зато всегда имелись деньги и потрясающие связи. Короче, о ее человеческих качествах не знаю что сказать, но в профессиональном плане, говорили, Сима была художница от бога. Вернее, портретистка от бога. Вот уж мир тесен! Не думала никогда, что встречу ее когда-нибудь… тем более сейчас и здесь, в Будапеште.
Женщины начали подниматься по ступенькам. Но внезапно Таня снова остановилась и посмотрела на Груню.
– И тебе ведь как раз выпало странное и глупое задание – нарисовать именно портреты умерших родственников отца, а значит, и твоих тоже… кстати, Серафима могла бы преподать тебе, что касается портретов, мастер-класс.
– Не хотелось бы обращаться к человеку, который закладывал своих, – честно призналась Аграфена.
– Ну, так ведь то слухи ходили, а что на самом деле – неизвестно. Неужели это и правда Шубина? – задумалась Татьяна. – Удивительно, что время с людьми делает… Она была очень энергичной женщиной, яркой, а сейчас – сморщенная старушка в обносках былых времен.
– Не думаю, что она бедная, раз уж имеет на продажу антиквариат. Наверное, экономит по доброй воле, как все пожилые люди. Им легче заштопать, чем новое приобрести, – отметила Груня. – Или нравится то, что в магазинах уже не продается, вот и латают старое. Словно свою молодость можно сохранить так же парой стежков…
Женщины поднялись в длинный, узкий коридор, от которого в одну сторону шли кабинки с цифрами. Звуки музыки были слышны, но глухо.
– А это ведь гримерные, – сразу же догадалась актриса, оказавшаяся в своей стихии. И заискивающе посмотрела на Груню, словно та была главной и все решала: – Давай, посмотрим, какие они? Я сюда не заходила. Старый театр, старые гримерные… Мне это всегда щекочет нервы.
– Загляни. По мне, так чем дольше ты не покажешься в зрительном зале, тем лучше, – согласилась Аграфена.
Ветрова открыла дверь первой попавшейся гримерки, и по напрягшейся спине Тани, стоявшей впереди, Груша поняла: что-то не так.
– Что там? Маленькая очень? Захламленная? – спросила она.
Вместо ответа Татьяна громко и четко произнесла:
– Ты здесь… Не думала, что так скоро увидимся. Не думай, что я сюда пришла в надежде встретить тебя. Совсем даже нет. Заглянула как актриса, которой не дали сыграть в этом театре, но которую подмостки, гримерные и вся эта атмосфера тянут просто магнитом.
Груня протиснула свое лицо буквально ей под мышку, пребывая в полном недоумении, с кем разговаривает Татьяна, и очень сильно любопытствуя.
Гримерка на самом деле не отличалась большими размерами. Да, в принципе, художница нигде не видела просторных, но эта из-за обилия какого-то хлама и коробок выглядела совсем крошечной. Но зеркало со столиком для грима и круглый пуфик перед трюмо здесь присутствовали. Именно на пуфике в профиль к вошедшим сидел Эдуард Эрикович.
– А чего ты здесь? – продолжала допытываться Татьяна. – Почему не любуешься на спектакль – твое произведение? Кинул труппу на позор и спрятался? А ведь должен быть с ними, с теми, на кого сделал ставку. Эх ты, Эдик… Ты же таким не был. Был бабником, когда-то пьяницей, а теперь стал упырем. Это наследство на тебя повлияло? Ну, чего молчишь?
Актриса вошла в гримерную и дернула режиссера за плечо. Эдуард Эрикович как сидел, так и повалился на нее. Глаза у него были открыты и безжизненны, а цвет лица был зеленоватый, с какими-то коричневатыми пятнами и выраженным сосудистым рисунком.
– Эдик! – закричала Таня и буквально рухнула на него всем телом, словно мать, защищающая свое дитя. – Эдик! Нет!
Ее крик разрезал все пространство на «до» и «после».
Груня остолбенела, окаменела и онемела. Ей почему-то сразу стало понятно, что Эдуард Эрикович мертв. Даже не понадобилось его трогать, щупать и производить еще какие-то действия. Его трогала Таня, и этого было достаточно. Да и то, как режиссер завалился на бок, говорило о том, что он не в мягком, не в расслабленном состоянии, а в твердом уже.
Татьяна принялась рыдать, издавая совершенно душераздирающие крики. Аграфена же, взяв себя по возможности в руки, вышла из гримерки и не нашла ничего лучше, как позвонить Дебрену.
Вот чего Аграфена не ожидала, так это того, что комиссар полицейского участка Дебрен Листовец, мгновенно откликнувшийся на сбивчивую речь Груни и примчавшийся вместе со своими людьми в театр, будет выглядеть еще хуже, чем мертвый Эдуард Эрикович. Привезли его в лежачем положении на заднем сиденье машины. Лицом он был бледен до прозрачности, не мог сидеть, стоял, прислонившись к стене или косяку двери гримерки, говорил очень тихо, и складывалось впечатление, что даже дышать толком неспособен.
Из гримерной уже унесли тело Эдуарда Эриковича и вывели столь бурно отреагировавшую на смерть бывшего любовника Татьяну. Ее накололи каким-то успокаивающим и увезли в больницу. Почему-то только сейчас Груня поняла, что ее отношения с Эдиком на протяжении столь длительного периода, то есть всей жизни, были не простой интрижкой. Похоже, Колобов был для нее очень близким человеком, потеря которого сильно подкосила актрису.
– Наш патологоанатом предварительно предположил, что он был отравлен, – сообщил Дебрен.
– Как? Кем? Зачем? Я в шоке… – опустила голову Груня, которая сначала думала, что режиссера сразил удар.
– Соболезную…
– Спектакль освистали, Настю с ее партнером забросали помидорами, – зачем-то сказала Груня.
– Думаешь, Эдуард мог это предвидеть? – спросил комиссар.
– Вполне… Может, он сам отравился?
– Сомневаюсь. Хотя не будем загадывать, посмотрим, что вскрытие покажет.
– Ты присядь, – обратилась к Дебрену Груня.
– Спасибо, я постою. Все ребра болят, словно по мне трактор проехал.
– Как Вилли?
– Пока без изменений. И мы до сих пор не знаем, кто так упорно хочет его убить и за что, – осторожно вздохнул Дебрен. – У нас на руках одни вопросы – и ни одного ответа. Все так плохо!
