Она не сильно была удивлена их появлению. Джо показалось, что она ожидала этого уже давно. Тула бросила мимолетный взгляд на Джойс и довольно мило ей кивнула, но в дом так и не пригласила. Долгая и неловкая тишина повисла между ними. Никто не знал, что сказать. Джо подумал, что Тула выглядит измученной заботами и выдохшейся, гораздо старше своих тридцати шести лет. Ее лицо было бледным и осунувшимся, а глаза – опухшими. Джо сосредоточился на мгновение на ее пальцах, красных и истертых.
Наконец Джо прервал тишину:
– Привет, Тула. Мы просто зашли узнать, как у вас дела.
Тула молча уставилась на него на короткое мгновение, выражение лица ее потемнело, а потому она ответила, опустив глаза в пол:
– У нас все хорошо, Джо. Теперь все в порядке. Как твоя учеба?
Джо сказал, что у него тоже в порядке и что теперь он в гребной команде.
Тула ответила, что слышала об этом и что его отец им гордится. Она спросила Джойс, как дела у ее родителей, и выразила сожаление, услышав в ответ, что отец Джойс был сильно болен.
Тула продолжала держать дверь наполовину открытой, загораживая своим телом проход. Даже когда она к ним обращалась, Джо заметил, что его мачеха продолжала смотреть вниз, на крыльцо, как будто изучая что-то, пытаясь найти ответ где-то там, в ногах.
В конце концов Джо спросил, могут ли они войти, чтобы поздороваться с отцом и с детьми. Тула ответила, что Гарри на работе, а дети – в гостях у друзей.
Джо спросил, могут ли они с Джойс прийти к ним в гости в другое время.
Тула, казалось, внезапно нашла то, что искала. Она резко подняла глаза и остановила их на лице Джо.
– Нет, – сказала она холодным голосом, – живи своей жизнью, Джо. А в нашу не лезь.
И с этими словами она резко захлопнула дверь и закрыла ее на засов мягким металлическим щелчком.
Когда они в тот день уезжали от дома по улице Бэгли, внутри у Джойс все кипело. Все эти годы она потихоньку узнавала больше и больше о родителях Джо и о том, что именно произошло в Секиме, а до этого и на шахте по добыче золота и рубинов. Она узнала о смерти его матери, о долгом и одиноком пути в Пенсильванию. И, соединяя все части истории воедино, она никак не могла понять, как Тула могла быть такой жестокой по отношению к маленькому ребенку, оставшемуся без матери, как мог отец Джо быть таким невозмутимым, столкнувшись с этим. Еще она не могла понять, почему Джо почти не показывал злости, почему пытался искать общения с ними, как будто ничего не произошло. В конце концов, когда он припарковался у обочины, чтобы проводить ее к дому судьи, Джойс взорвалась.
Она потребовала объяснить ей, почему Джо разрешает своим родителям так с ним обращаться. Почему он продолжает притворяться, что ничего плохого они ему не сделали? Какая женщина сможет бросить ребенка на произвол судьбы? Какой отец позволил бы ей так поступить? Почему он даже не злится на них за это? Почему он просто не потребовал, чтобы ему позволили увидеться со своими сводными братьями и сестрами? Она почти рыдала, когда договаривала.
Она посмотрела на Джо и тут же через пелену своих слез заметила, что его глаза были полны боли. Но его челюсти были сжаты, а взгляд направлен вперед, поверх рулевого колеса. На нее он не смотрел.
– Ты не понимаешь, – пробормотал он, – у них не было выбора. У них было слишком много ртов, чтобы прокормить всех.
Джойс задумалась над его словами на минутку.
– Я просто не понимаю, почему ты даже не злишься.
Джо продолжал смотреть вперед через лобовое стекло.
– Нужно много сил, чтобы злиться. Это съедает тебя изнутри. Я не могу тратить свою энергию на это и ожидать, что смогу двигаться вперед. Когда они уехали, мне пришлось выложиться по полной, просто чтобы выжить. Теперь я должен сосредоточиться. Я просто обязан позаботиться об этом сам.
Джо полностью погрузился в жизнь лодочной станции. Хотя парни все еще могли иногда подразнить его из-за плохого вкуса в одежде или музыке, а комфортно он себя чувствовал только рядом с Роджером и Шорти, но, по крайней мере, здесь он ощущал свою цель. Особые ритуалы гребли, терминология спорта, технические детали, которыми он пытался овладеть в совершенстве, мудрость тренеров и даже скучные правила и запреты, которые теперь на них легли, – все, казалось Джо, придает миру лодочной станции те стабильность и порядок, которых так не хватает во внешнем мире. После тяжелых дневных тренировок он чувствовал себя изможденным и усталым, но в то же время будто очистившимся, как будто кто-то отскребал его душу жесткой проволочной щеткой.
Станция стала для него домом в большей степени, чем хмурые своды его комнатки в подвале Юношеской христианской ассоциации или чем недостроенный дом в Секиме. Ему нравилось, как свет льется через окна огромных раздвижных дверей, нравились стопки полированных лодок на стойках, шипение пара в батареях, стук дверей от шкафчиков и смесь запаха кедра, лака и пота. Он часто оставался в здании еще долго после окончания тренировки, и все чаще и чаще его тянуло в заднюю часть комнаты, к лестнице, которая вела в мастерскую Джорджа Покока. Джо никогда бы не подумал подняться туда без приглашения, из страха помешать мастеру. Существовал какой-то особый вид почтительности, с которым все обращались к мистеру Пококу, как неизменно называли его мальчики. Однако сам Покок не воспитывал в них это отношение. На самом деле как раз наоборот. Он часто стоял на пристани, когда парни готовились к тренировке, поправляя такелаж на той или другой лодке, болтая с парнями, периодически давая пару советов, предлагая им попробовать то или иное изменение в стиле гребка. На самом деле Покок, у которого из образования была только начальная школа, считал, что это он должен выказывать им почтение, а не наоборот.
Но образование Джорджа совсем не ограничивалось парой школьных лет, это было ясно каждому, с кем он хотя бы раз говорил. Он был очень начитан и обладал знаниями во многих сферах – в религии, литературе, истории и философии. Он мог цитировать Браунинга, или Теннисона, или Шекспира, его цитаты всегда были уместными и подходящими. Как раз из-за его скромности, огромного диапазона знаний и уверенного красноречия он получал абсолютное уважение всех окружающих, особенно когда работал над лодками в своей мастерской. Никто не смел отвлекать Джорджа Покока от его работы. Никогда.
Так что Джо оставался внизу, поглядывая наверх и предаваясь размышлениям, но свое любопытство он держал при себе. Он заметил, что Покок в эти дни очень много работал в мастерской. Отчасти это объяснялось тем, что гребные программы по всей Америке, после обвала 1929 года, очень долго не заказывали новое оборудование, отчасти из-за недавнего успеха вашингтонских команд, которые в Поукипси выступали на лодках Покока, после которого осенью заказы внезапно вновь стали поступать в мастерскую. Сейчас у Джорджа было пять заказов на восьмиместные лодки, по запросам многих элитных гребных программ в стране: Академии морского флота, Сиракузского, Принстонского и университета Пенсильвании. К началу сентября он написал письмо Каю Эбрайту, в Беркли, в абсолютно другом тоне, чем год назад. Он был слишком вежливым, чтобы поддаться мстительности, но теперь он писал с полной уверенностью в себе: «Если Вы собираетесь покупать лодку, юноша, я очень советую Вам не затягивать с этим. Последние два года обернулись ужасным кризисом, но теперь парни на востоке проснулись и решили, что им необходимо купить новое оборудование. Это значит, что мастерская будет занята». Когда Эбрайт ответил на письмо и спросил о цене, Покок твердо повторил цифру: «Цена за восьмиместную лодку 1150 долларов… Кай, одно я точно могу гарантировать: я не буду соревноваться в цене с самыми дешевыми восьмиместками в стране. Я не могу построить все лодки, но я пока могу строить самые лучшие».
