Зато Мабель вспомнила, что улочка перед ее домом оказалась безлюдна. Девушка разглядела только смутные очертания мужчины, прислонившегося к огненному дереву. Мабель сжимала в руке ключ; если бы незнакомец двинулся в ее сторону, она бы позвала на помощь, устроила переполох, бросилась бежать. Но ничего подозрительного Мабель не увидела. Вставила ключ в замочную скважину, проворачивать пришлось с усилием («Фелисито вам, должно быть, говорил: этот ключ всегда немножко заедает»); вот тогда-то Мабель и заметила, что к ней приближаются страшные тени. Она ничего не успела сказать. Ей накинули на голову одеяло, девушка почувствовала, что ее держат сразу несколько рук. («Сколько рук?» — «Четыре или шесть, я не знаю».) Ее понесли, рот заткнули кляпом. Все произошло как будто в одну секунду: случилось землетрясение, и она оказалась в самом эпицентре. Несмотря на весь ужас, Мабель пыталась отбиваться руками и ногами, пока не почувствовала, что ее запихнули в какую-то машину — может быть, грузовик или микроавтобус — и что несколько человек крепко держат ее руки, ноги и голову. Мабель услышала команду, которая до сих пор звучит у нее в ушах: «Молчи и лежи тихо, если жизнь дорога». К ее лицу прикоснулось что-то холодное — то ли нож, то ли рукоятка или ствол пистолета. Машина рванула с места, от тряски тело девушки колотилось об пол. Мабель свернулась на полу, затихла и подумала: «Я скоро умру». У нее даже не хватало сил, чтобы помолиться. Когда ей связывали руки и надевали на голову мешок, Мабель уже не кричала и не сопротивлялась. Лиц она не видела, потому что операцию проделали в темноте, — возможно, в этот момент машина ехала по тротуару. Фонари рядом не горели, на небе сгустились тучи, и без луны темнота была кромешная. Машина долго петляла — прошли часы или даже столетия, хотя, скорее всего, это были минуты. С повязкой на глазах, со связанными руками и с ужасом в сердце, Мабель утратила представление о времени. С этого момента она уже не знала, сколько дней прошло, вечер сейчас или утро, охраняют ее или она в комнате одна. Пол, на котором лежала Мабель, был очень жесткий. Иногда она чувствовала, как по ее ногам пробегают насекомые — может быть, тараканы, эти кошмарные твари, которых она ненавидит больше, чем пауков и мышей. Из грузовичка девушку вытащили под руки и заставили идти вслепую, спотыкаясь, потом войти в дом, где играла креольская музыка, и спуститься по ступенькам. Похитители бросили свою жертву на циновку и ушли. Дрожащая Мабель осталась лежать в темноте. Теперь она смогла помолиться. Она обращалась к Деве Марии, ко всем святым, которых помнила, к святой Росе Лимской и, конечно же, к Многострадальному Спасителю Айябакскому — молила о заступничестве. Чтобы они не позволили ей погибнуть, чтобы закончились ее муки.
За все шесть дней девушке ни разу не удалось поговорить с похитителями. Ее ни разу не выводили из комнаты. Света она тоже не видела, потому что повязку с глаз не снимали. В комнате стоял какой-то резервуар (наверно, ведро), в который девушке — тоже вслепую — разрешалось справлять нужду. Кто-то молча выносил ведро, а потом возвращал пустым. Дважды в день тот же человек или кто-то другой, тоже не говоря ни слова, приносил пленнице тарелку риса с овощами, суп, тепловатую колу и бутылку минералки. Чтобы Мабель могла поесть, с головы ее снимали мешок и освобождали руки, но повязку с глаз никогда не снимали. А если Мабель начинала просить, умолять, чтобы ей рассказали, что с ней собираются делать, из-за чего ее похитили, девушке всегда отвечал один и тот же властный окрик: «Тише! Ничего не спрашивай, коли жить охота!» Ей ни разу не дали принять душ или хотя бы умыться. Поэтому, как только Мабель оказалась на свободе, она сразу же закрылась в ванной и так долго терлась мочалкой, что даже расцарапала тело. Следующее, что она собирается сделать, — это запаковать всю одежду и даже туфельки, которые не снимала семь этих ужасных дней. Она передаст этот сверток нищим при церкви Сан-Хуан-де-Дьос.
А сегодня утром в ее комнату-тюрьму неожиданно вошли сразу несколько человек (судя по шагам). Все так же не произнося ни слова, ее подняли на ноги, заставили идти, подняться по ступенькам, потом снова засунули в машину (грузовик или микроавтобус, по-видимому тот самый, в котором ее похищали). Машина снова очень долго где-то петляла, так что девушку опять немилосердно колотило об пол, но вот наконец тряска прекратилась. Пленнице развязали руки и приказали: «Прежде чем снять повязку, сосчитай до ста. Если снимешь раньше, получишь пулю». Мабель повиновалась. Когда она сняла повязку, то обнаружила, что ее оставили на пустом пляже неподалеку от Ла-Легуа. Девушка больше часа добиралась до окраины Кастильи. Там ей удалось поймать такси, и вот теперь она дома.
Пока Мабель пересказывала свою одиссею, Литума слушал очень внимательно, но не упускал из виду и нежностей дона Фелисито. В этих знаках внимания было что-то детское, подростковое, ангельское: коммерсант гладил ладонью лоб своей любимой, смотрел на нее с благоговением верующего и все время приговаривал: «Бедняжечка, бедняжечка, любовь моя!» Литуму слегка коробило от таких проявлений любви: они казались ему чрезмерными, да и вообще смешными, учитывая возраст коммерсанта. «Он ведь лет на тридцать ее старше, — прикинул сержант. — Она ему в дочки годится. Старичок-то огнем так и пышет. Интересно, Мабелита — из пылких или из бесчувственных? Да уж наверняка из пылких».
— Я предложил ей на время уехать отсюда, — сказал полицейским дон Фелисито. — В Чиклайо, в Трухильо, в Лиму. Куда угодно. Пока это дело не завершится. Я не хочу, чтобы с ней еще что-нибудь стряслось. Что скажете, капитан, нравится вам эта идея?
Офицер пожал плечами.
— Не думаю, что, если она останется, с ней что-то случится, — рассуждал он. — Бандиты знают, что теперь девушка у нас под защитой; они не сумасшедшие, чтобы подступаться к ней вторично, — это очевидный риск. Сеньора, большое спасибо за ваши показания. Уверяю, они нам сильно помогут. Разрешите задать вам еще несколько вопросов?
— Она страшно устала, — возражал дон Фелисито. — Почему бы вам сейчас не оставить ее в покое, капитан? Расспросите ее завтра или послезавтра. Я хочу отвести ее к доктору, на целый день поместить в больницу, чтобы она прошла полный осмотр.
— Не беспокойся, старичок, я потом отдохну, — вмешалась Мабель. — Спрашивайте, о чем пожелаете, сеньор.
Десять минут спустя Литума уже думал, что его начальник перегибает палку. Фелисито Янаке был прав: бедняжка пережила кошмарное испытание, она думала, что погибнет, эти семь дней стали для нее крестной мукой. Так отчего же капитан требует, чтобы Мабель вспомнила такие незначительные, такие дурацкие детали, на которые он направляет свои вопросы? Этого Литума не понимал. Зачем капитану знать, слышала ли девушка во время своего заточения петушиное кукареканье, квохтанье кур, мяуканье или лай? Как могла Мабель по голосам вычислить количество похитителей, да еще распознать, все ли они пьюранцы, или кто-то из них говорил, как житель Лимы, как горец или выходец из сельвы? Мабель добросовестно пыталась ответить, потирала руки, колебалась, несколько раз путалась, иногда удивлялась — все это было нормально. «Этого, сеньор, я не помню; на это я не обратила внимания; ай, как жалко!» И она извинялась, пожимала плечами, снова потирала руки: «Какая же я дурочка, я должна была об этом подумать, постараться отметить и запомнить. Но, сеньор, я была совершенно ошарашена».
