— Так, значит, ты все знаешь, — тихо сказал Фелисито.
Но Хертрудис не дала ему договорить. Пальцем указывая на гостиную, она сбивчиво тараторила:
— Мне жаль, мне очень-очень жаль, Фелисито. Мне пришлось приютить ее здесь, в доме. У меня просто выбора не было. Она спасается бегством. Ее, кажется, могли убить. Невероятная история. Пойдем, она сама тебе все расскажет.
Сердце Фелисито Янаке стучало как барабан. Он смотрел на Хертрудис, плохо понимая, что она говорит, но вместо лица жены перед его взглядом стояло лицо Аделаиды, искаженное внезапным озарением.
XVI
Ну почему же Лукреция так долго возится? Дон Ригоберто, точно зверь в клетке, вышагивал взад-вперед по прихожей своего дома в Барранко. Жена его все еще не вышла из спальни. Ригоберто был в строгом трауре, он не собирался опаздывать на похороны Исмаэля, но из-за Лукреции, с ее манией затягивать до последнего, находить самые нелепые причины для задержки, они рисковали прибыть в церковь, когда похоронный кортеж уже отправится на кладбище. Ригоберто не хотел привлекать к себе внимание, появляясь в «Садах покоя» после начала церемонии, приковывая к себе взгляды всех присутствующих. А таковых, без сомнения, соберется много, как было и на бдении, — и не только из-за дружеских чувств к покойному, но еще и из-за нездорового любопытства жителей Лимы, жаждущих воочию увидеть скандальную вдовицу.
Но дон Ригоберто знал, что тут ничего нельзя сделать — только смириться и ждать. Единственные, наверно, стычки, которые были у него с женой за долгие годы брака, происходили из-за вечных опозданий Лукреции, куда бы они ни собирались — в кино, на ужин, на выставку, за покупками, в банк, в путешествие. Поначалу, когда они только поженились и начали жить вместе, Ригоберто считал, что опоздания жены — это просто несобранность, неуважение к пунктуальности. И возникали споры, обиды, препирательства. Постепенно дон Ригоберто, наблюдая за женой и анализируя, пришел к выводу, что эти задержки под любым предлогом перед самым выходом — не случайная черта, не рассеянность светской львицы. Они были вызваны чем-то более глубоким, неким онтологическим свойством души: Лукреция не отдавала себе в этом отчета, но всегда, когда требовалось покинуть какое-нибудь место — будь то собственный дом, жилище гостеприимной подружки, ресторан после ужина, — ею овладевало потаенное беспокойство, какая-то неуверенность, примитивный темный страх перед тем, что приходится уходить, расставаться, менять обстановку, и тогда Лукреция принималась изобретать предлоги (вытащить платок, взять другую сумочку, поискать ключи, проверить, надежно ли закрыты окна, выключен ли телевизор, правильно ли повешена телефонная трубка) — что угодно, только бы на несколько минут или секунд отсрочить страшный поступок — уход.
Всегда ли было так? И в детстве — тоже? Ригоберто не мог набраться смелости, чтобы спросить прямо. Однако он убедился, что эта мания, этот зуд или проклятье только обостряется — до такой степени, что порой Ригоберто с ужасом представлял себе день, когда Лукреция, со всем мягкосердечием персонажа Германа Мелвилла, впадет в летаргию или в метафизическую апатию писца Бартлби
[52] и порешит больше не выходить из своего дома, а может быть, из своей спальни или даже не вставать с постели. «Боязнь утратить себя, лишиться себя, перестать быть собой» — так говорил Ригоберто сам себе. Вот на какой диагноз вывели его опоздания супруги. Секунды тикали, а Лукреция все не появлялась.
Ригоберто уже трижды громко звал жену, напоминая о времени. Конечно, скорбь и нервозность после звонка Армиды, сообщившей о внезапной смерти Исмаэля, сделали свое дело: страх остаться без собственного «я», забыть его, точно зонтик или плащ, только усугубился. Лукреция еще долго не выйдет, и они опоздают на похороны.
Наконец Лукреция появилась на пороге спальни. Она тоже была одета в черное, в темных очках. Ригоберто поспешил открыть входную дверь. Лицо его жены было искажено скорбью и неуверенностью. Что теперь с ними будет? Минувшей ночью во время бдения в церкви Санта-Мария-Рейна Ригоберто видел, как Лукреция рыдала, обняв Армиду возле открытого гроба, в котором лежал Исмаэль с подвязанным платком подбородком — чтобы челюсть не отвисала. Да и самому Ригоберто пришлось в этот момент приложить громадное усилие, чтобы не разрыдаться. Исмаэль умер именно тогда, когда решил, что выиграл все битвы, и чувствовал себя счастливейшим из смертных. Быть может, счастье его и погубило? Исмаэль Каррера был к нему непривычен.
Они спустились на лифте прямо в гараж, Ригоберто сел за руль, и они помчались к церкви Санта-Мария-Рейна, откуда кортеж с гробом должен был проследовать на кладбище «Сады покоя» в районе Ла-Молина.
— А ты заметил вчера, что ни Мики, ни Эскобита на бдении ни разу не подошли к Армиде? — спросила Лукреция. — Ни разу. Что за неуважение! У этой парочки совсем гнилое нутро.
Ригоберто заметил; заметили, безусловно, и многие из тех, кто в течение многих часов, почти до самой полуночи, проходил через капеллу, в знак траура убранную цветами. Венки, украшения, букеты, крестики и записочки покрывали весь пол и устилали церковный двор до самой улицы. Исмаэля любили и уважали очень многие, и доказательством тому — сотни людей, пришедших, чтобы проститься. Столько же или больше придут сегодня и на похороны. Однако и среди вчерашних, и среди сегодняшних есть и такие, кто на чем свет клянет Исмаэля за брак со служанкой, и даже такие, кто принял сторону Мики и Эскобиты и выступает за аннулирование этого брака. Взгляды присутствующих на бдении (и Ригоберто с Лукрецией в том числе) были направлены на гиен и на Армиду. Близнецы в строгих траурных костюмах и темных очках походили на гангстеров из кино. Вдову и сыновей покойного разделяли несколько метров, и Мики с Эскобитой ни разу не попытались перейти эту границу. Ситуация становилась комичной. Армида, тоже с ног до головы облаченная в траур, в черной шляпке с вуалью, сидела рядом с гробом, держа в руках платочек и четки, — она медленно их перебирала, шевеля губами в беззвучной молитве. Время от времени ей приходилось утирать слезы. А иногда Армида с помощью двух здоровенных дядек с лицами беглых каторжников вставала, подходила к гробу и молилась или плакала, склонившись над стеклянной крышкой. И продолжала принимать соболезнования от вновь прибывших. Тогда в движение приходили близнецы: они тоже подходили к гробу, скорбно крестились возле него, но при этом ни разу не обернулись в сторону вдовы.
— Ты уверен, что эти два боксера-тяжеловеса, весь вечер простоявшие рядом с Армидой, — это телохранители? — спросила Лукреция. — Они, скорее, выглядели как ее родственники. Пожалуйста, не гони так быстро. Хватит с нас и одного покойника.
— Абсолютно уверен, — кивнул Ригоберто. — Мне это подтвердил Клаудио Арнильяс. Адвокат Исмаэля теперь сделался ее адвокатом. Это телохранители.
— Тебе не кажется, что это смешно? — заметила Лукреция. — За каким дьяволом Армиде понадобились телохранители, хотела бы я знать.
