— Она их выбирала, она же с них и получала — не я, — добавила женщина чуть изменившимся голосом. Теперь ее слова были не только констатацией, но и вызовом. — Кто мог бы стать отцом Мигеля? Не знаю. Какой-нибудь белый, один из тех гринго, что останавливались в «Рожке». Возможно, один из югославов, приехавших подработать на ирригации Чиры. По выходным они отправлялись в Пьюру, чтобы напиться, заглядывали и в наш пансион.
Фелисито жалел, что завел этот разговор. Неужели он ошибся, вытащив наружу вопрос, который всю жизнь преследовал его, словно тень? Теперь этот вопрос висел здесь, между ними, и Фелисито не знал, как от него избавиться. Он сделался великой помехой, захватчиком, который никогда уже не покинет их дом.
— Скольких мужиков подложила к тебе в постель Атаманша? — рявкнул Фелисито. Он был уверен, что в любой момент или упадет в обморок, или проблюется. — Всю Пьюру?
— Я не считала, — беззлобно, с презрительной улыбкой ответила Хертрудис. — Но раз уж тебе интересно знать, повторяю: их было много. Я предохранялась, как могла. Тогда я об этом знала не много. Я думала, что ежедневное спринцевание мне поможет, — так мне сказала мама. Но с Мигелем что-то вышло не так. Может быть, по моей неосторожности. Я хотела сделать аборт, в нашем квартале жила вроде как колдунья, Бабочка ее звали — ты, может, слыхал. Но Атаманша мне не разрешила. Ей втемяшилось в голову выдать меня замуж. Я тоже не хотела выходить за тебя, Фелисито. Я всегда знала, что рядом с тобой мне счастливой не быть. Это мама меня заставила.
Коммерсант уже не знал, что и сказать. Он сидел перед женой тихо, погрузившись в задумчивость. Что за нелепая ситуация: вот они сидят напротив друг дружки, придавленные ужасным прошлым, которое неожиданно воскресло, чтобы прибавить стыд, бесчестье, боль, горькую правду к несчастью, которое только что принесли Фелисито его подложный сын и Мабель.
— Я платила по своим счетам все эти годы, Фелисито, — услышал он голос жены. Хертрудис говорила, почти не шевеля своими толстыми губами, ни на секунду не сводя с Фелисито глаз, но словно не видя, как будто его и не было в гостиной. — Помалкивала да несла свой крест. Зная наперед, что коли согрешил, так должен и расплатиться. И не только в грядущей жизни, но и в этой. Я с этим смирилась. Я каялась за себя, а еще за Атаманшу. Я расплатилась за себя и за маму. К ней я уже не испытываю той злобы, какую чувствовала по молодости. Я продолжаю платить и надеюсь, что за такие страдания Иисус Христос простит мне все грехи.
Фелисито хотел, чтобы жена его поскорее замолчала, ему не терпелось уйти. Но у него не было сил подняться и выйти из комнаты — уж слишком дрожали ноги. «Лучше бы я был этой жужжащей букашкой, а не самим собой», — подумал он.
— И ты, Фелисито, помог мне в этой расплате, — продолжала Хертрудис, чуть понижая голос. — И я тебе за это благодарна. Вот почему я никогда тебе ничего не говорила. Вот почему никогда не закатывала сцен ревности и не задавала неудобных вопросов. Вот почему я никогда не показывала, что знаю о твоей любви к другой женщине, что у тебя есть любовница, которая, в отличие от меня, не стара и не уродлива, а, наоборот, молода и хороша собой. Вот почему я не жаловалась на присутствие Мабель в твоей жизни и не сделала тебе ни единого упрека. Потому что Мабель тоже помогала мне расплачиваться за мои грехи.
Хертрудис замолчала, ожидая ответа коммерсанта, но он сидел молча, и тогда она добавила:
— Я тоже никогда не думала, что у нас выйдет такой разговор, Фелисито. Ты этого захотел, не я.
Потом она снова надолго замолчала и наконец прошептала, перекрестив воздух своими узловатыми пальцами:
— А то, что сделал с тобой Мигель, — это епитимья, наложенная на тебя. И на меня тоже.
Произнеся эти последние слова, Хертрудис поднялась с легкостью, сильно удивившей ее мужа, и, шаркая, побрела прочь.
Фелисито остался сидеть в гостиной, не слыша городского шума: ни автомобильных гудков, ни криков пешеходов на улице Арекипа, ни рева мототакси. Он был охвачен непреодолимой дремотой, отчаянием и тоской, которые не позволяли ему думать, лишали минимальной энергии, необходимой, чтобы выбраться из кресла. А он хотел именно этого, хотел выйти из дому — даже если, едва он ступит за порог, журналисты забросают его своими безжалостными вопросами, один глупее другого, — дойти до набережной Эгигурен и сидеть на берегу, уставясь на мутно-коричневые воды реки, наблюдая за облаками, вдыхая горячий вечерний воздух, слушая пение птиц. Однако коммерсант даже не пытался сдвинуться с места, потому что знал: или ноги откажутся подчиняться, или обморок свалит на ковер. Фелисито приводила в ужас мысль, что его отец с другого берега жизни мог слышать их разговор с Хертрудис.
Фелисито не знал, как долго он пробыл в состоянии липкой сонливости, чувствуя, как проходит время, стыдясь и жалея себя самого, Хертрудис, Мабель, Мигеля и весь мир в придачу. Временами, словно лучик яркого света, перед его глазами появлялось лицо отца, и этот мимолетный образ на мгновение придавал ему сил. «Если бы вы были живы и прознали обо всем, вы бы умерли во второй раз», — говорил отцу Фелисито.
И вдруг он увидел Тибурсио, который оказался в комнате незаметно для него. Сын стоял рядом с ним на коленях, держал за руки и смотрел испуганными глазами.
— Со мной все в порядке, не волнуйся, — поспешил успокоить его коммерсант. — Я просто вздремнул ненадолго.
— Хотите, я вызову врача? — Тибурсио был в синем комбинезоне и форменной фуражке водителей «Транспорт Нариуала»; название компании было написано на козырьке. В левой руке он держал перчатки из грубой кожи, в которых обычно крутил баранку автобуса. — Вы сильно побледнели, отец.
— Ты только что приехал из Тумбеса? — спросил Фелисито вместо ответа. — Рейс прошел благополучно?
— Автобус был почти полный, и груза тоже уйма, — отчитался Тибурсио.
На лице его по-прежнему лежала печать страха, он пытливо смотрел на отца, точно пытаясь выведать какую-то тайну. Ему определенно хотелось засыпать Фелисито вопросами, но Тибурсио не отваживался. Коммерсанту стало жалко и его тоже.
— Я услышал про Мигеля по радио в Тумбесе, — смущенно пробормотал Тибурсио. — Я не мог поверить. Много раз звонил сюда, но никто не подходил к телефону. Уж не знаю, как я только сумел доехать до Пьюры. Вы думаете, то, что полицейские рассказывают о моем брате, — это правда?
Фелисито чуть не выпалил: «Он тебе не брат!» — но сдержался. Разве Мигель и Тибурсио — не братья? Да, наполовину.
— Возможно, это все ложь, я так считаю. — Теперь Тибурсио говорил взахлеб, он так и не поднялся с пола и продолжал держать отца за руки. — Полиция могла вырвать у него признание силой, его могли отметелить. Пытать. Они на такое способны, это точно.
— Нет, Тибурсио. Это правда, — ответил Фелисито. — Он и есть паучок. И весь этот план тоже был его. Мигель признался, потому что она, его сообщница, на него заявила. А теперь у меня к тебе огромная просьба, сын. Давай больше не будем об этом говорить. Никогда. Ни о Мигеле, ни о паучке. Для меня твой брат словно перестал существовать. А лучше сказать, его как будто никогда и не было. Я не хочу слышать его имя в этом доме. Никогда. Сам ты волен поступать как пожелаешь. Навещать его, если считаешь нужным. Носить еду, договариваться с адвокатом — все, что угодно. Я не знаю, как поступит твоя мать. Мне прошу ничего не рассказывать. Я не хочу ничего знать. В моем присутствии его имя не должно звучать. Я проклинаю это имя, и кончено. А теперь помоги мне встать, Тибурсио. Не знаю почему, но ноги мои как будто поменялись местами.
