Мы с папой и сестрой мальчика бегали по набережной, искали. Потом разделились. Папа побежал в одну сторону, я в другую. Дочку посадили возле афишного столба и взяли клятву – ни с места.
Обежали всю набережную, встретились у афиши. Гарри Поттер глядел мимо – загадочно, равнодушно.
Мальчика никто не нашел.
И снова мы разошлись, но силы уже убывали, никто больше не бежал. Папа шагал от моря прочь, осматривать близлежащие улочки, я побрела на пляж, шла, вязня в песке, мимо опустевших лежаков. Сквозь облака уже проступали золотистые полосы, зажигая водяную гладь.
Сколько времени прошло с тех пор, как мы его потеряли? Сорок минут, час? Невыносимо много. Я внимательно вглядываюсь в воду, отодвигая взглядом буйки, человечка на пестром матрасе.
Мальчик долго ходил, искал нас, тыкался в животы людей – и никто! Ни один человек не подошел к нему, не уточнил: ты потерялся? Тебе помочь? Проклятая страна. Тогда он понял, что никогда, никогда уже нас не найдет. Медленно спустился к морю, аккуратно, покорно – да, покорно! – стянул шортики, футболку, расстегнул сандалии и пошел. Забрел в теплую воду, в которой так любил плескаться, но теперь он не плескался, просто шел вперед. Четыре года, низенький, идти недолго, плавать он не умеет.
Я всматривалась во все, уже немногочисленные, оставленные на берегу детские сандалики, нет ли наших? Не было, не было наших. И детей почти не осталось – все ушли. Только две-три парочки еще ловили последние лучи, а может, просто некуда больше им было пойти, и какой-то одинокий седокудрый дед, загоревший до черноты, смолил сигарку, невидяще глядел в закат. Слишком спокойный. Иностранец?
…Мы толкались в толпе, болтали, смотрели по сторонам – это был всего-то второй наш здесь день, первый семейный выезд на море, папа нырнул в лавку с фруктами, я отвлеклась на беседу с сестрой мальчика. Мальчик вроде был рядом. Точнее, пока я обсуждала с дочкой, правда ли, что в этом городке живут цыгане – об этом дочке поведала на пляже ее новая подружка, приехавшая с мамой из Рязани, я не сомневалась, что мальчик пошел за фруктами с папой. И еще немало мы прошли и проболтали, пока папа нас не нагнал, он нес под мышкой дыньку – на вечер.
Глядя друг на друга все трое выкрикнули: он не с тобой?
Только после этой истории наш мальчик узнает: когда ты потерялся, запомни, раз и навсегда запомни – не двигайся! Замри намертво, даже если польет дождь, даже если тебе захочется пить, писать – писай, пей, но не сходи с места. Как в рассказе Пантелеева «Честное слово», не знаешь, скоро узнаешь. Стой. Потому что мы обязательно вернемся, в эту самую точку, где потеряли тебя из виду, исследуем вдоль и поперек эту, будь она неладна, точку. Терпи и жди. Замри и не двигайся. Ждать. Но тогда мальчик этого не знал, и едва он понял, что пока поднимал в небо стаю разноцветных драконов, а они, отсвечивая медью, медленно плыли над морем, зорко вглядываясь в парусники и белые корабли, все куда-то делись, он сейчас же рванул вперед. Он решил, что отстал, и мчался, расталкивая людей, вглядываясь в лица – никого. И так же резко, как побежал, остановился, развернулся, побрел, тяжело дыша, назад… Он метался в той же толпе, мгновением позже или раньше, чем мы. Он всхлипывал, но не смел да и боялся спросить, а главное – что спросить: где мои мама и папа? Прошло еще немного времени; потеряв надежду, мальчик сел на лавку и заплакал уже по-настоящему. Тут-то мы с охранником его и нашли.
Была ли эта беготня по берегу, захлебывающиеся объяснения полицейскому – тыканье в фотокарточку мальчика, которая сентиментально вложена была в окошечко в кошельке, – смугл, темные глаза ласкового щеночка – и этот взлет по узеньким ступенькам в будку спасателей – а там никого, конец дня, только опустошенная бутылка пива на деревянном грубом столе блестит олифой в луче – было ли это тревогой?
Нет, это было погружением в смерть.
Но вот мы и живы. Папа дает сыну подзатыльник, небольно – не знает, как еще выразить охватившую его великую легкость.
Мальчик повторяет, я быстро пошел, побежал, моя мысль была – догнать вас, потом я вернулся, потом сел. Ты запомнил? Да. Повтори. Замереть и не двигаться. Повтори еще раз. О, сладкая родственная пытка. Можно и повторить, все на месте, у папы под мышкой так и торчит дыня. Не тревога. Потому что тревога не смерть, потому что нет в тревоге никакого творога небытия.
Настоящая, правильная тревога – блаженный толчок в сердце, настойчивый зов в дальний путь.
Правильная тревога – не больное – счастливое беспокойство, и, значит, поход. Потому что главная рифма к тревоге – дорога. Рюкзак невесомый (зубная щетка! запасная, как грится, пара белья, свитер! томик из «Библиотеки поэта», малая серия – неважно кто, пусть хоть Максимилиан Волошин) – вперед. Соскочив с электрички, сквозь лес, жадно жуя жвачку аромата надувшихся почек, свежести сбрызнутых ночным дождиком веток, купая глаза в небесной синеве, вперед, упрямо, потому что там, где обрывается лес, на какой-нибудь светлой опушке… Вторая рифма к «тревоге» – надежда. После долгой дороги, с усталостью до дрожи колен, острым голодом – хлеба краюшку захватить не хватило ума – обязательно поджидает встреча. Тебя встретят, крепко обнимут, накормят и будут слушать, качать головой, удивляться твоим приключениям, кивать, усмехаться, потому что именно здесь тебя и ждали целую твою предыдущую жизнь.
Только всё получится, конечно, совсем по-другому. После кружения по подмосковному лесу, шараханья от народа, шумно правящего пикник под русский шансон, после встречи со злой исхудавшей коровой, от которой придется поспешно укрыться в лесу и угодить в болотце, невсерьез, по щиколотку, выбрести потом на твердую почву, после странного разговора и нового побега от двух вдрызг пьяных подростков, страшно захочется домой. Снять хлюпающие кроссовки, поставить под батарею, принять горячую ванну, обернуться в заслуженный мягкий халат, выпить чайку.
Тревога, неужели ты обманула меня? Пообещав, подарила только вот эти блужданья по мокрым, едва оттаявшим тропкам и музыкальный ор, который настигал почему-то повсюду в тот день? Но оказалось: не обманула и встречу подарила в конце.
Ты встретил меня на вокзале. Как, как ты догадался, что именно в это время, именно здесь? Не понимаю этого до сих пор. И какие же горячие у некоторых людей шеи. «Ну куда ты сбежала, ну от кого».
Потому что последняя рифма – вот она, и она такая – «ты».
«Ждал тебя, волновался, – в ухо, – ну, и что, что знал? Все равно». Глаза – тревожны, смуглота бледнеет, и ни один еще не рожден наш ребенок.
Тревога бывает испепеляющей, толкающей в смертный обморок, но бывает и возрождающей, творящей жизнь, потому что замешана на любви, любая, и смертельная, и животворная, на любви, потому что она беспокойство о тех, кого любишь сильней всего на земле, жажда быть вместе. И чтобы никто никогда не терялся. Во всяком случае, находился всегда.
Тревога, дорога, надежда, ты.
Танцы в камере
Гоги попал в «Черный дельфин» за убийство двух девочек-подростков, дочек его сожительницы. Девочки любили повеселиться, устраивали дома танцы под музыку. В тот вечер матери их не было дома, ночная смена, Гоги хорошо принял, захотел тоже потанцевать с девочками, им это сильно не понравилось, но Гоги к возражениям не привык и вспылил. Вот так всё и вышло. Хотя он и сам до конца не понимал, что на него тогда нашло и как такое могло случиться. Людей он до этого никогда не убивал. Но тут очень уж взбесили его две этих пигалицы, до того нагло с ним разговаривали. Он и ответил.
