Герда произвела нутряной звук и посмотрела на картину.
– Даже собака в живописи больше понимает, чем вы, – изрек художник Левиафанов. – Девушка, купите, а?
Это он уже ко мне обратился.
– А как она называется? – поинтересовалась я.
– «Рыба из бездны», – с готовностью ответил художник.
– Но здесь же рыба изображена, – возразила я.
– За штуку отдам! – предложил художник.
Со страстностью. С такой повышенной страстностью, что я даже немного поежилась – в глазах живописца блеснул дикий огонь застарелой непризнанности – и я испугалась, что может кинуться, вот тогда у Петра Гедеоновича в очах полыхнул такой же вот творческий экстаз – и он покусал осветителя. А если этот Левиафанов кинется, то Герда…
Но Левиафанов взял себя в руки, повезло ему, в детстве, наверное, кошек все-таки не мучил.
Я дернула Герду за поводок посильнее, и мы все-таки выбрались на улицу. Гоша и Саша шли к нам, кинжал Гоша не купил.
– Интересный райончик, – сказал Гоша. – Жизнь кипит. Красиво вообще.
– Тут кулёк рядом, – кивнула Саша. – Культпросвет училище. Самое, между прочим, крупное в Нечерноземье. И музыкальное училище. Два театра – один кукольный, другой самодеятельный, художников много, ну, и алкашни, конечно. Весело.
Мимо медленно пополз трамвай, мне захотелось в него запрыгнуть и уехать, но я сдержалась. Двинулись дальше по улице Весенней, сквозь пыль и пух с тополей.
– А вон мой дом уже, – указала Саша. – Пришли уже.
Дом Саши был похож на крепостную башню: почерневший кирпич, чугунные балконы с завитушками, водосточные трубы, старая железная крыша, выкрашенная в зеленый цвет.
– Второй подъезд, – сказала Саша. – Раньше тут размешалось общежитие НКВД.
– И подвал имеется? – спросила я.
– А как же, – ответила Саша. – Все как надо.
Широкая лестница, мы поднялись до последнего этажа. На площадке было две квартиры, дверь в одну из них оказалась приоткрыта, и из щели распространялся вкусный хлебный запах. Саша открыла дверь шире, и мы вошли. С кухни выглянула тетенька миниатюрных параметров, похожая на Сашу, но, наверное, чуть красивее.
– Это мама, Наталья Дмитриевна, – представила Саша. – Это Игорь, это Аглая, его сестра.
– Очень приятно, – улыбнулась мама Саши. – А это кто?
Она указала на Герду.
– Это Герда, – пояснила Саша. – Она ротшвайгер.
– Собаку в дом не пущу, – категорически заявила Наталья Дмитриевна. – Она мне натопчет, вон какие лапищи-то. А в-четвертых, я не люблю собак вообще. Шур, ты ее в гараж отведи, пусть там пока посидит.
Саша и Гоша отправились отводить Герду в гараж, а Наталья Дмитриевна пристально поглядела на меня, спросила:
– Что такая бледная?
– Нервное истощение, – объяснила я. – Сгорела на работе.
– В твоем-то возрасте? – не поверила Наталья Дмитриевна.
– Увы, – пожала плечами я. – Парашют не раскрылся.
– Бывает, – согласилась Наталья Дмитриевна. – Пойдем.
Она взяла меня за руку и отвела на кухню. Тут было все интересно, два холодильника, две плиты, лари и буфеты, кастрюли, мука на полу – два мешка, бардак.
– От нервов хорошо мята помогает, – сказала Наталья Дмитриевна.
Я испугалась, что она мне сейчас, как мать, чай начнет заваривать, но Наталья Дмитриевна сунула мне в руки тарелку с печеньем, из холодильника достала бутылку лимонада, самодельного, как мне показалось. Я попробовала. Печенье…
Ну, это трудно описать. Оно действительно было мятным. Я остановилась на пятом, чтобы передохнуть и отхлебнуть лимонада. Лимонад оказался тоже самодельным из лимонов, меда, с имбирем и с какими-то кусочками, я не поняла чего.
– Ой, а можно еще? – попросила я. – И печенья, и лимонада.
– Можно.
На столе стояла здоровенная миска с печеньем. Наверное, это была самая большая миска, которую я вообще видела. Настоящий таз.
Еще несколько тазиков с печеньем стояло на подоконнике, на шкафу, на табуретках, Наталья Дмитриевна набрала печений из каждого, вручила мне тарелку и стакан, проводила по коридору до Сашиной комнаты.
Никогда не подумала бы, что Саша живет в такой комнате. В такой старинной комнате. Я не знала, что такие комнаты существуют в действительности, она была одновременно старой и не отвратительной. В ней было чисто, опрятно, доски пола блестели, блестели стальные шары на койке, протертое кресло с заплатками выглядело не жалко, а мило.
Окно. Широченное, наверное, в два раза большее, чем у меня дома, к тому же оно проходило через угол буквой «Г», чего я тоже никогда не встречала. Комната как будто на улице находилась, висела над трамвайными рельсами, над брусчаткой – тут сохранилась брусчатка!
С потолка свисала лампочка в самодельном газетном абажуре, у окна стояло кресло-качалка дореволюционного вида. Я устроилась в нем и стала жевать печенье.
Печенье было… Наверное, выдающееся. Точно, выдающееся. Про любого Ктулху забудешь, начнешь серьезно подозревать, что смысл жизни вообще несколько в другом, что, может быть, ты катишься по неправильным рельсам. С вяленой рыбой и со сладкой брусникой, с апельсиновыми корками и с имбирем, с редькой и с медом, я уничтожала его в два укуса, потому что такое редко встретишь, то есть никогда, собственно. И лимонад, кажется, в нем плавали небольшие кружочки ревеня.
Показались Саша с Гошей.
– Как тебе интерьеры? – улыбнулась Саша.
– Конструктивизм, – сказала я. – Мечта Маяковского.
– Точно, – Саша принялась открывать окно. – Дом старый…
– Тридцатые годы, – кивнула я. – Ленинградская школа, нам на краеведении рассказывали. Целый район так застроен.
– Зимой тут холодище, вот и весь конструктивизм, – сказала Саша. – Окно здоровое, а трубы все заросли, поэтому батареи еле греют. И трамвайное депо рядом. Трамваи гремят, как в Питере.
– Это здорово! – восхитилась я.
– А в апреле капель прямо над головой. И коты чиркают когтями по железу. Как только тут энкавэдэшники жили – с этими-то котами?
Это тоже здорово. У нас никакие коты по крыше не чиркают, у нас она антикотовым реагентом полита. Чтобы не нарушали комфорта.
– Ты тут всегда живешь?! – поинтересовалась я.
– Ага.
– Классно!
– Что-то как-то… – покачал головой Гоша. – Чересчур ретро, наверное.
– Тут раньше моя бабушка жила, – пояснила Саша. – А теперь я.
Шторы с бешеными индийскими огурцами, они, наверное, удивили меня сильнее всего, я таких и в кино не видела. Ну, разве что еще в глухонемом, где Разин княжну с баржи топит.
