Кроме того, Гоша с Еленой все время ходили по магазинам и выбирали одежду.
От Лены нас избавила Кристина, волей судеб они пересеклись в торговом комплексе возле очередного утомительного бутика. Язвительная Кристина окинула Гошу с Леной взглядом, после чего поинтересовалась – не мама ли Гоше Елена? Этого оказалось достаточно, Елена разрыдалась и покинула Гошу навсегда, в качестве воспоминания оставив куртку и рукавицы с оленями.
Потом приключилась снова Лена, правда, другая, эта не любила магазины, а любила животных, в частности рептилий. Или земноводных, точно не знаю, черепах. Я называла ее просто – Черепашница. У нее дома этих черепах было немерено, куда ни шагни – наступишь на черепаху, либо сухопутную, либо подводную, либо дохлую. С этой я вообще не знаю, зачем Гоша дружил, наверное, из-за тяги к прекрасному – черепашечная Лена была весьма красива. Наверное, это ему льстило. С Леной было прилично выйти погулять, многие завидовали. Сам Гоша животных, как уже говорилось выше, не очень любил, но и особой неприязни к ним тоже не испытывал.
Однако очень скоро я стала замечать, что Гоша тоже становится немного черепашным. Пропитывается черепашечным запахом, может легко отличить кормового мотыля от первосортного, знает, что аксолотли бывают как альбиносные, так и вполне себе обычные. Недалеко от дома Елены Ч. имелся зоомагазин, по пути к ней Гоша забегал в него, брал коробок опарыша или трубочника, Лена была счастлива, потчевала своих тритонов, после чего они отправлялись гулять. Это продолжалось почти полгода, но вдруг приключилось нечто странное. Однажды они вернулись домой из зоопарка, где кормили крокодилов, и обнаружили, что все Ленины животные передохли.
Гоша рассказывал примерно так.
В аквариумах плавали распухшие амбистомы, сделавшиеся похожими на протухшие сардельки. Рядом с ними покачивались в компрессорных пузырях мертвые черепахи, напоминавшие плавучие острова в Саргассовом море. Декоративная игуана околела и стала похожа на чучело самой себя, глаза у нее выцвели и выпучились, две яркие рябинины на зеленом чешуйчатом фоне. Лягушки, ящерицы, прочая живность, вся без исключения дохлая. Елена Черепаховна остолбенела и побледнела в тон обоям. После чего достала из кармана предмет, напоминавший букву «Г», согнутую из стальной проволоки. Предмет она обозначила как «мифриловый компас», после чего стала с этим самым компасом совершать обход помещения по периметру, и возле каждого усопшего гада эта железная загогулина совершала вращательные движения. Елена задумчиво хмыкала. А потом она поднесла компас к Гоше.
Стрелка этого компаса принялась вертеться как ненормальная, даже с каким-то присвистом. Черепашья Лена шарахнулась от Гоши в сторону и на полном серьезе сказала, чтобы он не смел к ней больше являться, потому что, как выяснилось, это он навел сглаз на всех ее питомцев.
Гоша попытался возражать, но Лена была непреклонна. Она сказала, что дело тут ясное, Гоша тайно ненавидел всех ее черепашек и ящеров и под покровом ночи совершил обряд на смерть. На попытки указать на то, что это, скорее всего, обыкновенная чумка, Лена лишь сверкала глазами и зловеще улыбалась. А потом и вовсе Гошу испугала, открыла шкафчик, с виду вроде как аптечный, но внутри совсем не аптечный, внутри там были травки разные сушеные, жуки в банках, кости какие-то, свечи красные, каленые иголки, набор кройки и шитья. Лена высморкалась в кулак, достала восковую куколку и заявила, что в ответ тоже наведет на Гошу порчу, поскольку духи умерщвленных животных вопиют. И воткнула булавку прямо в живот восковой фигурке.
Короче, Гоша вбежал домой весь в ужасе. Не знаю, как оно там все дальше было, но после проклятия Лены-Черепашницы на Гошу напала мучительная икота, продолжавшаяся почти неделю. Потом отпустило.
Собственно, этими печальными новеллами опыт сердечных похождений Гоши и ограничивался.
Это я рассказываю безо всякой иронии, все так оно и было, я специально наблюдала. Глупо и смешно, даже как-то вычурно. Ни счастья, ни драмы первой любви, одна сплошная юмористика. Будь я Зощенко, написала бы рассказы по этому поводу. Будь я Тарантино, сняла бы трэш-боевик с самурайскими мечами и музыкой Эннио Морриконе. Будь автором стихов и песен группы «Анаболические Бомбардировщики», сложила бы печальную балладу с поэтическим названием «Ночь безобразных кукушек». Чтоб на лютне обязательно играли, от лютни душевный комфорт укрепляется, британские ученые доказали.
На следующее утро папка поехал в город, и мы поехали с ним. Не в воспитательных целях, а в практических, на строительный рынок, за цементом. Собственно, мне за цементом было вроде как совсем и не надо, но я тоже поехала, отец и Гошка будут цемент таскать, а я буду на них смотреть. Ну, или гнома какого с трубой выберу, пусть мама побесится. Или крокодильчика куплю.
Поехали.
Папка не любит ездить быстро, уж не знаю почему. Любит тошнить. Устроится в правом ряду – и тошнит в семьдесят километров, слушает Сабанеева в МП3. Нас, конечно, обгоняют. А когда дорога узкая, не обгоняют. Но никто не бибикает. Потому что номера, потому что машина, ну, и вообще. Зачем ему машина, которая ездит со скоростью двести пятьдесят километров в час, если мы и до восьмидесяти не разгоняемся?
Не знаю. Кажется, в детстве у папки не было велосипеда.
Мы съехали на мост, простучали по стыкам бетонных плит, поднялись в Торфяное. В Торфяном уже, конечно, нет никакого торфа и никакой промышленности, зато тут научились печь булки с малиной и продавать их дальнобойщикам, мне всегда тут проезжать нравится, тут всегда пахнет печеным хлебом.
А еще тут колодец. Настоящий, с ручкой, вода в нем хорошая, отец как на работу едет, всегда останавливается – набрать канистру. И сейчас тоже остановился, хотел послать меня, но передумал. Потому что…
К колодцу сходились сразу три улицы, и на самой правой происходило… Непонятное что-то. Возле трансформатора стояли люди, человек десять, наверное. Они стояли и смотрели в канаву, курили и переговаривались между собой. Не знаю о чем, но мне это совсем не понравилось. На что десять человек могли смотреть в канаве? Зачем отец вообще остановился?
А еще рядом стоял полицейский мотоцикл, желтый, пыльный, вот уж не думала, что полиция до сих пор на мотоциклах катается.
– Это стихийный митинг, наверное, – сказала я. – И тут протестуют! Это сегодня модно.
– Против чего тут-то можно протестовать? – спросил Гоша.
– Против беспредела, – резонно заметила я. – Везде беспредел, ты что, Гоша, забыл недавнюю езду в спиртзавод?
Хотя было не похоже, чтобы народ как-то уж особенно протестовал, скорее, они что-то разглядывали. И на нас все посмотрели, когда мы у колодца остановились. А один мужик даже кивнул в нашу сторону.
– Пойду посмотрю, что там.
Отец заглушил двигатель, отстегнулся.
– Я тоже… – Я начала отстегиваться.
– Нет, – остановил папка. – Сиди здесь, жди.
Отец достал из багажника канистру, направился к народу, по пути закуривая.
