На всякий случай я сунула руку под диван, достала балясину. На всякий случай. А вдруг.
Шаги.
Эти шаги я могла бы узнать из тысячи шагов. Ну, или из миллиона.
Шаги приблизились к двери, остановились. И снова сделалось тихо, так тихо, что я услышала свое сердце, совсем как в кино. Сердце билось сильно, так что на груди чуть-чуть подпрыгивал кулончик в виде ракушки.
– Заходи, – сказала я.
Дверь скрипнула, и она вошла. Погрузилась лапами в ковер, и шаги сразу укрались, я увидела тень, медленно пересекающую комнату наискосок, увидела, как блестит в лунном свете шерсть на ее спине.
Запрыгнула в кресло легким кошачьим прыжком, стала смотреть на меня. Я вернула балясину под диван, легла, вытянулась, стараясь дышать тихо. Раньше она ко мне ночью не приходила, раньше она у Гошки спала. Или у Мелкого. Или по дому бродила. Мне нравится, что она бродит по дому. Это…
Это добавляет дому дома. Я это недавно заметила. Когда в доме появилась собака, все стало по-другому. Как будто все собралось в один кулак, было жилище, а стал дом. Как надо.
Я посмотрела в сторону кресла. Глаза. Казалось, что они сами излучают свет, хотя, может, действительно казалось… Синие.
– И где же ты вчера болталась? – спросила я. – Какой-то странный был день, совсем странный. Тяжелый и бесконечный. Собаки чувствуют тяжелые дни?
Чувствуют, я знаю. Я ведь тоже чувствую, почему бы им тогда не чувствовать? На темечко давит, на плечи, в такой день нельзя даже подпрыгнуть, лодки легче воздуха и те взлететь не могут.
– Буду-ка я, наверное, спать, – сказала я. – А ты? Посидишь?
Я думала, что сейчас она вздохнет, она ведь всегда вздыхала. Но она просто лежала. Не шевелясь, как ненастоящая, только глаза.
– Ну, ладно, – сказала я. – Я сплю. А ты сиди.
Я закрыла глаза, но уснуть так и не смогла.
Что-то не так. Определенно что-то не так. Прошедший день, он тянулся и тянулся, я с трудом дожила от скуки до обеда, слонялась по дому и от нечего делать поиграла с Мелким в прятки. Проиграла, Мелкий был привычно хитер и спрятался в комод, в носовые платки, и я его не нашла. Меня же Мелкий находил всегда, где бы я ни пряталась, у него как будто нюх какой. А может, действительно нюх, кто его знает? Мелкий – самый странный тип в нашей странной семье, Мелкий нас еще удивит, это правда.
На обед, конечно, никто не приехал, ни папа, ни мама. Гоша был дома, но он в столовую не спустился, а в комнате его была тишина. Спал, наверное. Или в саду сидел, под своими соснами.
Няня, вызванная к Мелкому, обедала молочным супом, Мелкий выбрал из супа только лапшу, сложил из нее буквы на столе, в основном «А» и «Г», а потом эти буквы съел. Это была уже седьмая няня, которая у нас работала, или восьмая, впрочем, с нашей системой воспитания она была знакома, и Мелкому не препятствовала – нельзя мешать самовыражению ребенка.
Я ненавидела молочный суп и съела йогурт. Просто, ложкой. Не знаю, мне никогда не хотелось самовыражаться за счет еды. А сегодня вообще есть не хотелось, йогурт съела только для того, чтобы живот не бурчал при докторе, а то как-то раз у меня бурчал живот, и это было неприлично.
Но доктор не явился и сегодня.
Я прождала его почти три часа, но доктора не было.
Доктор исчез. А я к нему уже привыкать стала, к тому же у нас еще, между прочим, сеансы. Мы с ним как раз стали серьезно обсуждать, насколько реально скорректировать мой вектор поведения точечными психотерапевтическими ударами, возможно, прибегнуть к групповой терапии, доктор как раз занимается с группой юных лудопатов, не исключено, мне полезно было бы походить на встречи. Я против лудопатов ничего не имела, мне даже интересно стало, как они, лудопаты, выглядят. Уже представляла, как там у них все выглядит – вот сидят лудопаты в кружок и каются в своих пагубных страстях. Меня зовут Илья Проклов, я лудопат уже пять лет.
Но доктор исчез. Странно. В странности этого дня. Видимо, здоровье его совсем расстроилось, да и Герда туда же, пугала-пугала и напугала. Ну и ладно.
Мучительно дождалась ужина, спустилась в столовую.
К ужину собрались все.
Папа уныло жевал вареную спаржу, и сам был похож на эту спаржу, спаржа жевала спаржу. Но в целом это очень полезно, много железа, много витаминов. А еще он любит артишоки, но на артишоки он совершенно не похож.
Мама ела салат из трубачей в горчичной заливке. Лично я трубачей люблю еще меньше молочного супа, трубачи похожи на вареную рубленую подошву, но сторонники полноценного питания от них в восторге. А еще рядом с мамой стоял салат из трепангов, от которого в восторге даже те, кто не любит трубачей. Трепанги похожи на невареную рубленую подошву, кстати. Ну, и на червей.
Игорь жевал макароны с маслом и сыром и выглядел несчастливо. Обычно он от макарон выглядит счастливо, а сейчас как-то нет.
Мелкий грыз сухарь из черного хлеба и пил из соски чай, но без привычного энтузиазма. Они вообще были все какие-то усталые, точно три дня много работали на вредных производствах.
Герды не было. Обычно она тоже не пропускала ужин, а сейчас… Куда-то…
– Аля, ты проголодалась? – спросила мама. – Тебе положить чего? Я сегодня чечевицу с имбирем приготовила.
– Есть хочу как сто бульдозеристов, – сказала я. – Буду.
И села за стол.
Мама тут же достала из духовки глиняный горшочек, поставила передо мной на специальную подставку из новозеландского бука. Горшочек был забран сверху куском запеченного теста, все по правилам. Аппетита у меня не было, но я все равно продырявила тесто и попробовала имбирную чечевицу. Вкусно. Конечно, вкусно. По рецепту старика Боливара. Высеченный на стене древней пирамиды, рядом со сценкой выдирания сердца у жертвенного землепашца. Иначе никак. Невзирая. Без компромиссов. Ни пяди дяде.
– Очень вкусно, – сказала я. – Совсем как у нас в Тегусигальпе.
На самом деле вкусно, без всякой Тегусигальпы. В горшочке помимо чечевицы были еще какие-то грибы, вряд ли вульгарные боровики, скорее, модные шиитаке, и кроме грибов еще непонятные твердые кусочки, то ли злаки, то ли орехи, то ли высокогорная картошка из Эквадора. Достойно есть.
Мелкий нагло полез в мой горшочек, попробовал и тут же принялся плеваться, имбирь ему совсем не понравился, ничего, скоро вырастет.
– Спасибо, – сказала мама, – я старалась.
Гоша уронил вилку. С бряканьем. Мама сразу поглядела на него строго. Гоша взял вилку и принялся ковыряться в тарелке, причем старался делать это с наибольшим скрипом. Но в этот раз мама ничего не сказала.
Отец сказал:
– Лето будет, кажется, жарким.
– Да, похоже, – поддержала мама. – А может, и нет.
– А может, и нет, – согласился папа.
