Иногда хочется хлопнуть себя по лицу. Иногда я это делаю. Немного помогает.
Вернусь весной, едва сойдет широкая вода. В крае ручьев, тенистых логов, деревьев, древних как камни холмов, забывших свои имена. В стране единорогов, драконов и крепостей, заросших волшебным папоротником. В стране, где скоро будет зима, жила девушка, прекрасная, как рассвет, дочь звезды…
Ну, как-то так примерно.
Я пробовал найти эти стихи в Интернете, но, конечно, не нашел. Тогда я записал их как мог, сам. Ничего получилось.
– Ничего стихи, – говорит Алька. – Сам сочинил?
– Не… Это… Перуанская школа.
– Перуанская школа? Ясно.
Алька чешет подбородок. Ходит по комнате, нервно постукивает кулаком по стене, открывает ноутбук, что-то записывает, одной рукой быстро бегая по клавишам.
– Как идет?
– Нормально… – Алька смотрит в окно. – Нормально… То есть ненормально, не идет.
За окном дождь. Ветер собирает воду с реки и тянет ее на дом. Погода плохая, Алька щелкает по барометру, барабанит пальцем, стрелка недвижима. Дождь – это надолго.
– Совсем не идет, – повторяет Алька. – Как-то я не знаю. Не знаю, кто главный герой.
Алька смотрит на капли, они разбиваются об окно прозрачными кляксами, сползают по стеклу причудливой сказочной вязью. Кажется, рассказ такой был – как сумасшедший ученый создал аппарат для общения с Богом, дождеграф, или что-то в этом духе, и всю жизнь ждал Послания, зашифрованного в каплях дождя. А когда Послание пришло, он был им крайне разочарован, потому что в Послании было одно лишь слово…
– То есть я знаю, кто герой, но я не знаю, как его передать… Надо «Бег» почитать, наверное. «Бег» меня очень вдохновляет.
Алька стала старше, серьезнее стала. Не разменивается на мелочи. Нет, футболку «Пришельцы – убирайтесь домой» она до сих пор носит. Но портрет Г.Ф. Лавкрафта, стоящего у кирпичной стены, убрала с рабочего стола на подоконник. Читает классику. Вчера заглянул – лежит на диване, в руках «Господа Головлевы». Суровый выбор. А на подоконнике виш-стопка – «Обломов», «На ножах», «Детские годы Багрова-внука». А по литературе у нас, между прочим, четыре.
– «Бег» – это вершина, – рассуждает Алька. – Лучшее. «Мастер», конечно, тоже ничего, но слишком готичненько. Такой лавбургер с вомперами, девачко плачед. А вот «Бег» – это да, по-мужски. Невзирая.
Алька показывает кулак, вбивает еще несколько слов в клавиатуру, грызет ногти.
– «Бег» – это история, это эпоха, кровь…
Грызет ногти яростнее.
– Впрочем, у нас тоже история хорошая, – говорит Алька. – Вампилов бы позавидовал, между прочим.
Алька начинает ходить по комнате, пинает мебель, хрустит кулаками. Театральная студия до добра не доводит, вот Алька теперь хочет стать драматургом. На полном серьезе. Сначала я думал, что дурит, так, очередная блажь, но, видимо, нет. «Господа Головлевы» просто так не читают, это уже серьезно.
– Кстати, «Маленький принц» всем понравился, так что нам теперь разрешили.
– Что разрешили?
– Что-нибудь настоящее. Петр Гедеонович предлагает «Визит старой дамы», ну, только на наш лад. Вот думаю…
Алька грызет тетрадь.
– Думаю… История у нас хорошая, а поймать я ее не могу, – Алька трет лоб.
Безжалостно, до красноты.
– Все как бы за кадром, понимаешь? Как Луна. Луны может совсем за тучами быть не видно, а приливы-отливы все равно приходят, понимаешь?
Понимаю.
Что ж тут непонятного?
– Не знаю, как это все выразить, – морщится Алька. – Драматургия – сложное искусство, но я…
Она не ищет легких путей. Я знаю.
– И что она тебе сказала? – спрашивает Алька.
Я повторяю все то, что сказала мне Саша тогда, в последний раз. Ну, не все, конечно.
– Это она правильно тебе сказала. Все правильно. Все…
Алька стучит по клавишам. Старается при этом смотреть в сторону, тренирует слепой метод набора.
– Ты, братец, лапша. И ничего с этим не поделать. Разве что…
– Что?
– Тебе надо записаться в бойцовский клуб.
Тут я смеюсь. Представляю, как на мне отрабатывает приемы сборная борцов Нечерноземья. Да, кстати, я не такой уж тупой, как думает обо мне Алька. Но лапша.
– А сегодня ты почту проверял?
Я молчу. Она ведь и так знает, что проверял. Потому что я ее два раза в день проверяю. Всего лишь. Два раза для меня – это неплохо, пару месяцев назад я проверял ее почти каждый час. Сейчас более-менее, что такое два раза? Как зубы почистить, утром и вечером.
– Частая проверка электронной почты приводит к разложению мозга, – говорю я. – А потом, что ее проверять?
– Это да. А вообще, все эти почты все время врут.
– Да, врут.
– Времени нет, – успокаивает меня Алька. – У нее работы много сейчас, сам знаешь. А в Москве ни у кого нет времени, они там в пробках стоят. Вон Ада, как ей ни позвонишь, она все время говорить не может. Потому что в пробке стоит и стоит.
Я не спорю. А чего спорить?
– Герда тоже… – Алька морщится. – Тоже туда. Все реже приходит.
– Реже? – спрашиваю я.
– Ага. И только по вечерам, когда тихо. Шаги… Еле слышные.
– Ну да, – соглашаюсь я. – Она теперь вообще не часто приходит. И под вечер в основном, правильно…
– Интересно, почему она теперь так? – спрашивает Алька. – Почему редко?
– Да у нее характер такой просто, – отвечаю я. – Самостоятельный. Обиделась на что-то, вот и не ходит. Может, посмотрели не так. Знаешь, собаки ведь такие чувствительные, на них не так посмотришь – и все.
– Это точно, – Алька глядит на меня с подозрением. – Собаки очень чувствуют…
Я молчу.
– Они даже смерть предчувствуют, – говорит Алька. – Если кто-то в доме скоро умрет, собаки плачут.
По загривку у меня бегут ощутимые мурашки, злые и кусачие.
– Ну, хватит сказок, – обрываю я Альку. – Это ты маме нашей рассказывай.
– При чем здесь сказки? Это правда.
Это Алька говорит совершенно безапелляционно, как будто оно так и есть.
– Правда, – повторяет Алька. – Все истинная правда.
– Ты лучше про пьесу расскажи, – предлагаю я. – Как там дела, ты так и не сказала.
– Полпервого действия, – объявляет Алька. – В общих чертах. Не, я, конечно, рыбу набросала, но… Что-то не нравится. Вообще, времена, когда героями становились такие люди, как ты, давно прошли. Ты не интересен мировой культуре, увы.
