Я и не кивнул, и не помотал головой. На странноватые вопросы лучше не отвечать.
— Год назад, — сказала она.
— Меня не надо жалеть, — сказал я.
— Ну и правильно. Люди, вызывающие жалость — это ужас. И это слишком просто. Если хочешь вызвать жалость, всегда можно найти повод. Твоя мама болела?
— У нее был грипп, — сказал я.
Тетушка чуть не рассмеялась, но вовремя сдержалась и только глубоко вздохнула.
— Сколько тебе лет? — спросила она.
— Десять, — ответил я.
— Пиму тоже десять — хотя ты, конечно, и сам это знаешь. Я терпеть не могу разговаривать о возрасте. Ты тоже не любишь? Десятилетнего мальчика никто не принимает всерьез.
— Я об этом не думаю, — сказал я.
— А Пим думает, и слишком много. Поэтому он мало разговаривает. Он тебе нравится?
Я пожал плечами.
Она тоже пожала плечами. Когда одноклассники меня копируют, это противно, а когда взрослые, то это весело.
— Я рада, что ты не сказал: он мне нравится.
— Почему?
— Это слишком простой ответ, а вот пожать плечами — это отлично. Ты скучаешь по маме?
Знаю я этих взрослых. Они часто задают вопросы, к которым ты не готов.
— Я жду ответа, Томас.
— Скучать — я не совсем понимаю, что это значит.
— Я тоже не совсем понимаю, что это значит.
— Вы меня дурите?
Она улыбнулась.
— Вовсе я тебя не дурю, — сказала она, — но каким языком ты разговариваешь, почему ты не сказал: «Вы надо мной смеетесь?..» Хочешь приходить к нам почаще? Просто звони в дверь, если надумаешь. Может быть, кто-нибудь откроет, может быть, нет.
Я помотал головой.
— Я кажусь тебе старой и уродливой?
Я опять пожал плечами — ведь я знал, что ей это нравится.
— Уходи. И закрой за собой двери.
В гостиной никого не было.
Я посмотрел на два яблока и на ложечку в банке с вареньем. Яблоки мне лучше не трогать, а варенья можно лизнуть. И еще можно быстро сбежать вниз по лестнице.
Я подошел к одному из больших окон, посмотрел на улицу и увидел на той стороне канала наш дом. С такого расстояния он казался очень узким. Там у окна стоял мой папа.
Я помахал ему.
Сколько я ни махал, он не пошевелился. Да и как он мог знать, что я здесь стою. Казалось, он погружен в тяжкие размышления. Я ничуть не удивился — это его обычное состояние.
В этом незнакомом доме я разговаривал о маме. У нас дома мы этого не делали. Не знаю почему. Не говорили — и все.
Может быть, я стал предателем?
Папа пожал бы плечами, если бы я ему об этом рассказал. А если бы спросил, не стал ли я предателем, он ответил бы: «Если хочешь быть предателем, то ради бога, я не возражаю».
Дверь у меня за спиной открылась, и в комнату кто-то вошел. Я обернулся и к своему изумлению обнаружил, что это не Зван, а девочка с длинными черными волосами и очками в железной оправе на носу. Она была не слишком большого роста.
Я показал большим пальцем за спину, в сторону своего дома, и сказал:
— Э-э-э, я живу вон там, я одноклассник Звана.
Она кивнула.
Я показал на закрытые раздвижные двери и сказал:
— Зван думал, что она спит, но она не спит. Тебе правда тринадцать лет?
Девочка ничего не ответила. Она была похожа на школьную учительницу в уменьшенном масштабе.
— Зван зовет ее тетей, — сказал я. — А ты знаешь почему?
— Наверное, потому что она его тетя.
— И ты тоже зовешь ее тетей?
— Нет, мамой.
— Почему?
— Потому что она моя мама.
Она смотрела мне прямо в глаза. Для девочки она уже очень долго со мной разговаривала. Я к такому не привык. Я чувствовал это даже коленками; еще немного — и мне пришлось бы схватиться за стол, чтобы не упасть.
— Ты Томас Врей, — сказала она. — А я Бет Зван. Пим — мой двоюродный брат. Как ты себя чувствуешь, Томас?
— Доктор снова разрешил мне есть всё, — сказал я.
Она на миг насупилась.
Шутку о том, что доктор разрешил все есть, я украл у Мостерда. Он всегда так отвечает, когда папа спрашивает его о здоровье. Бет не могла этого знать. Но улыбнулась она совсем незаметно. Так я решил. Улыбаться — это вообще чуть-чуть, а улыбаться незаметно — и вовсе чуть-чуть-чуть.
— Ты вырос, — сказала она.
Бет подходила все ближе ко мне. От волнения у меня заболел живот. Она была в точности того же роста, что и я, ни на сантиметр больше, ни на сантиметр меньше. Она обошла вокруг меня, потом остановилась совсем рядом, наши носы почти соприкасались. От нее пахло остывшим раствором порошка для кипячения белья, очень приятный запах.
— Ты какой-то бледненький, — сказала она. — Ты достаточно ешь меда?
— Мед у меня скоро из ушей польется, — сказал я.
Она быстро отошла от меня, выдвинула ящик из темно-коричневого шкафчика — и быстро вложила мне в правую руку ослепительно чистый носовой платок.
— Не только мед из ушей, но и кое-что из носа, — сказала она. — Пожалуйста, высморкайся!
О боже, подумал я, неужели заметно, я же знаю, что нос время от времени надо вытирать.
Я хорошенько высморкал нос. Я никогда в жизни еще не сморкался, стоя совсем рядом с девочкой; мне стало ужасно неловко.
Когда я протянул ей платок обратно, она поморщилась.
— Ты что, он мне больше не нужен, оставь себе.
— Спасибо, — сказал я, — от него приятный запах. Я буду каждый час сморкаться в твой платок, независимо от того, надо или нет.
— А где Пим?
— Пошел в «Вана», — сказал я. — За печеньем «Мария».
— А-а, — сказала Бет, — он там всегда стоит мечтает, а все эти нахалки лезут без очереди.
— Вы зовете Звана Пимом, да?
— Да, Пимом.
— И правильно, — сказал я. — Пит — поганое имя.
— Ты всегда так сквернословишь?
— Я? Сквернословлю?
— Ты уже видел мою маму?
— Еще бы.
— Что она тебе сказала?
— Много всего.
