— Мальчики, — сказала библиотекарша, — здесь полагается сидеть тихо и читать, а то вы мешаете другим.
— А других тут нет, — сказал я.
— Почему здесь у вас цензура? — спросил Зван.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, мальчик, — сказала тетенька. — У нас производится тщательный отбор книг, с педагогической точки зрения, да-да, здесь есть книги, которые можно читать для развлечения, и книги поучительные. Мы отделяем зерна от плевел.
— А комиксы — это, конечно, плевелы?
— Не хочу о них даже разговаривать!
— А «Гекльберри Финн» у вас есть? — спросил Зван.
— Нет, — библиотекарша взглянула на Звана с испугом.
— Там рассказывается о мальчишке, который дружит с негром, — пояснил Зван, — о юном беспризорнике, который курит трубку и ругается с вечно пьяным отцом.
Библиотекарша сказала тихо-тихо:
— Лучше уходите отсюда!
— Но я только что дал ему прочитать один стишок в книжке с полки! — поспешно сказал я.
— Вы еще не доросли до того, чтобы посещать читальный зал.
— Идем, — сказал Зван, — я никогда не читаю больше одного стишка в день. Мы прочитали хороший стишок, Пэ ван Ренссен знает свое дело.
Выйдя на воздух, мы побродили по площади у библиотеки. По средам здесь собираются филателисты: марки покупают, продают, обменивают. Повсюду стоят хмурые деды. Под мышкой у каждого по толстому альбому, а на лице написано, что они никому и ничему не верят. Каждую марочку рассматривают с диким недоверием. Как все взрослые, играющие в игры (папа говорит, что коллекционирование — самая глупая разновидность детских игр), они терпеть не могут детей. Ненавижу амстердамских дедов, они вечно ругаются мне вслед на улице или сплевывают жевательный табак мне под ноги.
В эту среду у стариканов от холода носы стали лиловыми. Водянистыми глазками они смотрели на нас со Званом; у некоторых на голове была шапка с помпоном — наверняка сперли у своих внуков.
Старый-старый филателист, который вел рядом с собой велосипед, чуть не наткнулся на нас. Велосипед был ржавый, на руле висела пустая сумка, на багажнике сидел несчастного вида мальчик лет восьми в пальтишке, из которого явно вырос.
— Па-а-апа, это были мои-и-и м-а-арки, — хныкал мальчик, — я тебе не разрешал их продавать.
— Это его папа, — удивленно сказал я Звану, — а я-то думал, что по крайней мере прадедушка.
— Ты их укра-а-ал, — тянул мальчик сквозь слезы.
— Папа теперь купит хлеба и молока для всех своих двадцати детей, — сказал я.
Филателист так и не сел на велосипед, даже когда вышел на проезжую часть.
Зван смотрел этой парочке вслед, пока они не скрылись из виду.
Мы прислонились к дереву.
Зван не жаловался на холод. А я внушал себе, что мне тепло.
— Этот мальчишка сидел у папы на багажнике, — сказал Зван.
В ответ я продекламировал:
— Привет, мальчишка! Привет, малыш!
Ну как делишки? Куда спешишь?
— Я не мальчишка! — сказал меньшой. —
Я не мальчишка, ведь я большой!
Но Зван меня не слушал.
— А ты когда-нибудь сидишь у своего папы на багажнике?
— У моего папы? Ты чокнулся? Мой папа вообще не умеет ездить на велосипеде.
— А меня папа однажды посадил к себе на багажник, и мы доехали до самого Девентера, — сказал Зван задумчиво. — Во время войны.
— Да, — сказал я, — ты мне рассказывал. А зачем?
— Мы ехали к дяде Питу и тете Соне, они живут в Девентере. Дядя Пит — папин университетский товарищ, меня в честь него и называли Питом. Это было весной сорок первого года, мне было почти пять лет, папа всю дорогу что-то говорил, но я почти ничего не слышал, потому что сидел на багажнике и был сильный ветер. Мы ехали долго-долго, время от времени останавливались у какого-нибудь дерева.
— А почему вы не поехали на поезде?
— Дядя Пит позднее объяснил мне, что папа боялся ехать на поезде, он сказал, что папа по дороге слезал с велосипеда и прятался за дерево, когда навстречу попадались фрицы или люди в черной форме. Я не помню ни фрицев, ни черную форму, а деревья помню. Мы садились спиной к стволу, папа совершенно не спешил, иногда он гладил меня по голове, я первый раз в жизни был один на один с папой, и это было здорово. Я… э-э… как бы это сказать…
— Я это называю «балдел от счастья».
— Да, именно: балдел от счастья.
— А зачем вы ехали к дяде Питу и тете Соне? — спросил я.
— Тогда я и сам не знал. Папа мне говорил: ты должен набраться сил, ты слишком бледный, в Амстердаме здоровья не наберешься. А теперь я знаю, что он отвез меня к ним, чтобы они меня спрятали.
— Как это — спрятали?
Зван поглядел на меня.
— Ты что, не знаешь? — спросил он.
— Не знаю, — сказал я.
Он долго смотрел на меня.
— Прятаться, — сказал он, — это значит жить в таком месте, где фрицы тебя не смогут найти, во всяком случае, если никто не выдаст. Дядя Пит — врач, у него большой дом, с большим чердаком, там и стояла моя кровать, а по вечерам я спускался вниз, а если все было спокойно, даже выходил на улицу, но мне не разрешалось уходить далеко: мне было велено все время оглядываться на дом.
Однажды я заблудился, искал дорогу домой целый час. Тетя Соня плакала, дядя Пит сердился, но по-доброму. Я жил у них еще целый год после освобождения.
— И ты не ходил в школу?
Зван медленно помотал головой.
— Ты не замерз? — спросил я.
Он опять помотал головой.
— Я тоже не замерз.
— Дядя Пит учил меня по вечерам, я быстро научился читать. Каких только книг я не прочитал! В первые годы я не понимал, почему я там живу, а потом начал их расспрашивать.
— И о чем ты их расспрашивал?
— О папе с мамой. Я иногда не мог заснуть, потому что не мог вспомнить, как они выглядят.
— Да ты что? Твои собственные папа с мамой?
— Тебе-то было уже восемь, когда у тебя умерла мама.
Зван посмотрел на меня. Он мне что, завидует?
— Я тебе не завидую, — сказал он, — но я видел своих родителей последний раз в четыре года, а то, что видел в четыре года, потом забываешь.
