Шагая следом за Званом, я думал о том, что сегодня не просто среда; мне казалось, что это может быть любой день недели, совершенно безразлично какой, хоть четверг, хоть пятница — один черт, это был просто-напросто день наш со Званом.
Что же такое случилось с его папой и мамой?
Я не задавал никаких вопросов; он шел впереди меня, время от времени что-нибудь мне показывал и смеялся. Вокруг было столько смешного! Можно было бы посмеяться над кошкой, которая сидела в детской коляске, одетая в свитер, и над собачкой, которую отовсюду гнали, когда она хотела поднять ножку. Но смеяться не хотелось, я совсем не смеялся.
По Вейзелхрахт мы шли рядом молча. Зван после долгой прогулки имел довольно несчастный вид, надо было его развеселить.
На углу Фокке Симонсстрат мы остановились.
Я не люблю эту улицу — на ней большие мальчишки со скуки иногда швыряются камнями. Но на нее выходит отличный узкий переулочек — по нему можно выйти на канал Лейнбан и там вздохнуть с облегчением.
— Знаешь этот кривой переулок? — спросил я.
— Нет, — сказал Зван, — я не знаю этого кривого переулка.
— Это страшшшный переулок, это жу-у-уткий переулок, умрешь со страху, — сказал я. — Идем, пробежим по нему бегом.
— Какая в этом радость? — проворчал Зван. — На кой черт мне этот жуткий переулок, у меня и так хватает забот.
Мы свернули в переулок.
— Это даже не переулок, — сказал Зван, — это щель между домами.
Он положил руку мне на плечо — может быть, так ему было менее страшно.
— Не робей, Званчик, — сказал я, — ведь я с тобой!
Переулок делает несколько поворотов. Завернув за первый из них, я понял, что приходить сюда вообще-то не стоило. Перед нами стоял, прислонившись широкой спиной к грязной кирпичной стене, Олли Вилдеман.
Я резко остановился, Зван наткнулся на меня.
Олли Вилдеман кидал старый теннисный мяч в глухую стену, потом ловил его с безразличным видом одной рукой и бросал снова. Рядом с ним стоял незнакомый мальчишка, на голову выше Олли Вилдемана, который и сам был не маленький. Мальчишка тоже кидал о стену мячик. Казалось, они нас не видят. Но я-то все понял.
— Так, — сказал я Звану, — валим отсюда.
Незнакомый мальчишка уронил мячик, Олли Вилдеман поддал его ногой, и мяч медленно подкатился к нашим ногам. Зван наклонился и хотел бросить мяч обратно.
— Не трожь своими еврейскими лапами, — пробурчал Олли Вилдеман, не удостоив нас взглядом.
Но Зван уже подтолкнул мяч.
Олли Вилдеман медленно поднял его.
— Иди сюда, Томми, — сказал он, — давай-ка вылижи мячик дочиста!
Я привык, что он задирает меня в школе, но это было что-то другое.
— И не подумаю, — прохрипел я.
Незнакомый мальчишка расхохотался.
— Тебе уже двенадцать лет, Олли, — сказал я, — что за детские глупости.
Это я сказал зря.
Олли не любил, когда ему напоминали о том, что ему двенадцать лет, а он учится в четвертом классе. Он посмотрел на меня злющими глазами. Другой мальчишка достал из штанов свою пипу, грязной правой рукой потряс ее, чтобы не замерзла на холоде, и пописал на глухую стену — получилась шикарная струя; в соревновании, кто дальше пописает, он бы наверняка выиграл.
— А ну покажи свою пиписку, — сказал он Звану.
— Бежим, Томас, — сказал Зван, — быстро.
Я побежал за Званом и споткнулся. Зван поднял меня. Мы бежали со всех ног, я чувствовал спиной, что Олли Вилдеман со вторым мальчишкой бегут по пятам.
По улице Фокке Симонсстрат шел точильщик, с трудом толкавший свою тележку. Мы подбежали к нему, а Олли Вилдеман кричал нам вслед:
— Чтоб ты сдох, еврей паршивый!
— Вам помочь? — спросил Зван у точильщика.
— Молодцы, ребята! — сказал точильщик. — Молодцы!
Мы толкали его тележку, а точильщик шел за нами и, насвистывая, спокойно сворачивал самокрутку.
Я толкал тележку, глотая слезы.
— Ты чего? — сказал Зван. — Все в порядке, город есть город, а хулиганы есть хулиганы.
— Я часто реву, — сказал я, — не обращай внимания. Они ушли?
— Я их не вижу, — сказал Зван, — но боюсь, что они никуда не ушли.
Ночные приключения
Мы со Званом сидели в кровати. Спины опирались на мягкие подушки, у ног были грелки, ладони лежали на одеяле. По моей просьбе горел ночник.
— Оттого, что тепло ногам, не мерзнут руки, — сказал я, — странно, да?
— Потрогай ногу рукой, — сказал Зван.
Я взялся рукой за ногу. Рука не почувствовала тепла, нога не почувствовала холода.
— У меня руки и ноги одной температуры, — сказал я.
Зван откинул одеяло и подтянул одну ногу.
— Это потому, что нога твоя собственная. Вот потрогай мою ногу — почувствуешь.
Я взял его за ногу.
— Ого, — сказал я, — какая теплая!
— А у тебя рука холоднющая, — засмеялся Зван.
Мы снова накрылись одеялом.
— Я никогда не был дома у Олли Вилдемана, — сказал я. — Я никогда не ел у него горохового супа.
— Знаю, — сказал Зван и толкнул меня локтем.
Зван — еврей, подумал я, как и старик Мостерд.
Во время войны Мостерд носил на пальто желтую звезду. Тетя Фи объяснила, что во время войны фрицы отправили всех евреев в Польшу и заставляли работать там в лагерях. Зван — тоже еврей, и его мама с папой, наверное, до сих пор в лагере.
— Они работают в Польше? — спросил я.
— Кто? — не понял он.
— Твои папа с мамой.
— Нет, — сказал Зван.
— Почему же они не возвращаются?
— Они погибли.
— Погибли? От чего? Их убили фрицы?
— Ладно тебе, — сказал Зван, — перестань.
— Но почему?
— Что почему?
— Почему их убили?
— Их убили, потому что у них было больше половины еврейской крови, из их бабушек и дедушек больше половины были евреями.
Я прекратил расспрашивать. Зван знал все, я не знал ничего — приходилось с этим смириться.
— Родители моего папы умерли уже давно, — заговорил я вновь. — А мамины родители живут в Меппеле, в ужасно маленькой квартирке. Однажды я провел у них целый день. Они вообще ничего не говорят, только чего-то там возятся в этой своей квартирке в Меппеле. А что значит «еврей»? Авраам, и царь Давид, и Ионафан, и Моисей — они все были евреями, да ведь?
