Я задумался. У меня умерла только мама — не так уж много, но я и с этим не мог разобраться.
— У меня осталась Бет, — сказал Зван. — И еще у меня остался дядя Аарон. Дядя Аарон живет далеко-далеко, в Америке, он шлет мне много писем, ох-ох-ох, от его писем у меня болит голова, он пишет на смеси голландского и английского, болтает, как сорока.
— Как это — болтает в письме?
— Да, болтает, — сказал Зван, — это возможно.
— Почему Олли Вилдеман ненавидит евреев?
— Думаю, добрая половина его бабушек и дедушек ненавидит евреев.
Я тоже лег на бок, спиной к Звану. Мне надо было о чем-нибудь подумать, а то не смогу заснуть. Ничего не приходило в голову. Но мне все равно показалось, что голос Звана разбудил меня.
— Бет, — сказал Зван, — очень много рассказывала мне про Ден Тексстрат. Но я совершенно не помню ни комнат, ни кухни, ни туалета, помню только лестницу — как-то раз я поднялся по ней, держась обеими руками за перила. Почему я это помню, а остальное забыл?
Зван в первый раз в жизни заговорил со мной про Ден Тексстрат. Я вмиг проснулся.
— Я там был на твоем дне рожденья, — сказал я, — когда тебе исполнилось четыре года, это мне Бет рассказала. Странно — я иногда вспоминаю большую комнату, полную людей и огней, и я вижу твоего папу, и тебя у него на коленях, и мы все слушаем «Sonny Boy». Как ты думаешь, я это фантазирую или так правда было?
Зван засмеялся.
— Да, — сказал он, — я сидел у папы на коленях, но где это было — не помню. И кто там был — не помню.
— А меня ты не помнишь?
— Нет, — сказал Зван.
— Почему?
— Забыл — ничего не помню о комнатах в нашем доме, помню лестницу, я поднимаюсь, держась обеими руками за перила, наверху никто не стоит, за мной никто не идет, я один.
Больше мы не произнесли ни слова.
Мы оба думали о светлой комнате на Ден Тексстрат, о празднике в этой комнате, о смеющихся веселых людях, которых нет в живых. Звану больше уже ничего не нужно было рассказывать. И мне тоже. Мы могли разговаривать о чем угодно, если бы захотели. Но нужды в этом не было.
Мне снилось, что я иду по длинному коридору без дверей в поисках туалета. А его нигде нет, прямо чокнуться можно. Но потом я проснулся. Мне срочно надо было в уборную — вот и все.
Я прокрался к двери, тихонько открыл ее, включил свет в коридоре и обернулся посмотреть на Звана. Его голова лежала неподвижно на большой подушке, левая ладонь, прикрывавшая щеку, подрагивала, так что я подумал: он знает, что я на него смотрю.
Но Зван спал сном младенца.
Голова на большой подушке казалась бледной и маленькой. Он, конечно, не знал, что я на него смотрю. Если бы он сейчас открыл глаза, я бы страшно испугался.
Я босиком спустился вниз.
На первом этаже я пописал; я так перехотел, что сейчас даже дрожал. Я осторожно открыл кран над маленькой раковиной.
Да, Бет, я, как пай-мальчик, вымою руки, подумал я; то, чему ты меня научила, я делаю, даже когда ты не видишь.
Я держал руки под краном и оттого, что вода текла холодная как лед, ругался про себя ужасно.
Стараясь не скрипнуть дверью, я вошел в заднюю гостиную. Мне хотелось посмотреть на мой дом на канале Лейнбан. Из нашей спальни из-за морозного узора на стеклах ничего не было видно, а здесь в камине теплился огонек.
Я подошел к окну и посмотрел на свой дом. Окна были темные.
Папа в Германии, мама умерла.
Не знаю почему, но я вдруг страшно забеспокоился. Может быть, папа больше не вернется, подумал я. Ведь там, в Германии, его запросто могут убить. Что за мысли у тебя в голове, парень, ты что, рехнулся, папа обязательно вернется, ведь он обещал!
Как я себя ни уговаривал, это не помогало, я с ума сходил от страха.
Темные окна нашего дома оставались темными. Папы уже давно нет в живых, а мне никто не решается об этом рассказать. Я даже подумал: надо побежать домой и позвонить в дверь, и звонить так долго, что папа услышит звонок там, в Германии.
Я отвернулся от окна, сделал несколько быстрых шагов, наступил на штанину пижамы и грохнулся на пол с криком «елки-палки!».
И чуть не умер от страха, когда услышал голос тети Йос:
— Кто это там? Кто это?
Я поднялся и ответил:
— Это я, тетя Йос. Мне захотелось в туалет.
Тетя Йос приоткрыла дверь. Она была одета в черное, как днем. На шее у нее был шерстяной шарф. Из-за черной одежды ее голова казалась белой, как у призрака.
Она увидела меня.
Но видела ли она, кто я?
— Я уже иду спать, тетя Йос, — сказал я.
— Я упала, — сказала она. — Зачем вы сюда пришли?
Она обратилась ко мне на «вы». Что-то здесь было не так.
— Я Томас, вы ведь меня помните?
— Где я? — спросила она.
— Вы дома, — сказал я и засмеялся; я сам слышал, что это нервный смех.
— Я спала? — спросила она.
— Да, — сказал я, — сейчас ночь, все спят.
Она замотала головой.
— Нет-нет, — сказала она, — нет.
— Совершенно точно, — сказал я.
— Я упала, — сказала она снова. — Я так страшно испугалась… Но я ведь не падала?
— Вы не падали, — сказал я. — Это я упал. Запутался в пижаме.
Она опять замотала головой.
— Честное слово, — сказал я.
Она посмотрела на меня.
— Томас, — сказала она, — это ты?
— Да, я.
— Подойди сюда.
— Вы сердитесь?
— Подойди же.
Я медленно-медленно подошел к ней. В гостиной было не совсем темно, потому что сюда проникал свет из тетиной комнаты.
Она протянула мне руку.
— Потрогай, — сказала она.
Я осторожно взял ее за руку — рука была ледяная.
— Какой ты, малыш, теплый, — сказала тетя. — Может быть, у тебя температура? Но ведь ты не болен. Почему ты бродишь по дому?
— Вы напугались?
— Ты напугался?
— Я так часто пугаюсь, — сказал я, — что мне уже по фигу.
— Тебе хорошо с Пимом?
— Он такое трепло, — сказал я.
— Пим — трепло? Интересное слово. И о чем вы с ним треплетесь?
— Обо всем на свете.
