Лишье Оверватер пошла дальше. Зван крикнул что-то ей вслед — от волнения я не мог разобрать, что именно. Она остановилась, обернулась и тоже что-то крикнула, но от волнения я, елки-палки, опять ничего не разобрал.
Зван разговаривал с ней так приветливо, что я стал ревновать к Лишье Оверватер. И я ужасно ревновал к Звану, из-за того что с ним приветливо разговаривала эта вредная девчонка.
Зван шел ко мне, куда более радостный, чем все последнее время. Я сжал кулаки: может быть, я сейчас дам ему тумака, а может быть, нет.
— У нее ботинки на кожаных подметках, — весело крикнул Зван, — ее отец сапожник, кожаные подметки — это красиво, но очень скользко.
— Ты вонючий бабник, — прошипел я.
— Чего?
— И о чем же ты, засранец, трындел с этой вонючкой?
— Прости, пожалуйста, — сказал Зван обиженно, — но тебе придется для меня перевести, что ты сказал.
Я принялся его передразнивать:
— Есть, ваша честь, сейчас для вашей милости переведем.
— Да, пожалуйста.
— Козел, — заорал я, — я тут стою его жду, и чего ради я его жду? Лучше вернусь к тете Фи, меня достал твой дом, вы все психи, а ты сам всю ночь крутишься в кровати и пердишь!
— Ты неравнодушен к Лишье, да ведь? — сказал он.
— Не твое собачье дело, я первый ее заметил, только попробуй сказать, что это не так, знаешь, кто ты? Ты… ты…
— Скажи, кто я, — улыбнулся Зван, — я не против.
Я не знал, что сказать. Я видел, что Зван все понимает. Тогда я и сам понял. И неожиданно для себя заревел.
Я развернулся и побежал прочь.
Никто не заметил, что я реву. Когда просто-напросто быстро бежишь по морозу, от этого тоже наворачиваются слезы.
Я звонил и звонил в звонок. Дверь мне открыли не сразу. Я потопал на грубой циновке в передней, чтобы стряхнуть снег.
На верху лестницы никого не было.
Я снял пальто, бросил его на пол и помчался к комнате Бет. Громко постучался.
— Входи, — сказала Бет игривым голосом.
Я сделал глубокий вдох и вошел.
В комнате было волшебное зимнее освещение, потому что на окнах висели тюлевые занавески. Бет сидела на кровати, положив ногу на ногу, и читала толстенную книгу. Она даже не подняла головы. Рядом с ней стоял включенный электрический обогреватель.
— Ты сама сказала «входи», — проворчал я. — Ты ведь сказала «входи».
Бет подняла голову.
— Помни, что ты пришел ко мне в гости, — сказала она, — так что веди себя прилично, не ругайся, не ковыряй в носу и не отдирай корки с ссадин на коленях. Что с тобой, ты плакал?
Я замотал головой.
Она засмеялась.
— И ничего тут нет смешного.
— Ах ты малютка, — пропела она таким голосом, будто говорила с ребенком, — и почему же мы плакали?
— Не нуди, — огрызнулся я.
Бет подняла палец, предупреждая:
— Еще одно нелитературное слово — и я тебя выгоню отсюда.
И громко захлопнула книгу.
— Как тебе нравился моя комната?
Ого, это же была девчоночья комната. Первая в моей жизни. И надо же — оказавшись в ней, я даже не осмотрелся.
Я принялся оглядываться.
Для тринадцатилетней девчонки комната была дико большая. Кровать занимала совсем мало места, на круглом столе стояло много фотокарточек в серебряных рамках. Не очень-то уютная комната; пожалуй, комната Бет была слишком богатой. Я сел в старое кожаное кресло, положил ногу на ногу и сказал:
— Ничего себе.
— Можешь все осмотреть.
— Лучше спокойно посижу.
Честно сказать, я чувствовал себя жутко неловко. Указательным пальцем я попытался незаметно стереть с лица следы слез — и все время прислушивался, не поднимается ли по лестнице Зван.
— Зван хочет, чтобы я от вас уехал, — сказал я и чуть не разревелся снова.
— Ты сочиняешь, — сказала Бет.
— Почему ты так думаешь? — сказал я.
— На Пима это не похоже — он предпочитает не решать за других.
— Ты любишь Звана, да?
— Он задавака и упрямец, — сказала Бет.
— Правда?
— Иначе я не стала бы этого говорить.
— Ты говоришь только то, что думаешь?
— Да. А ты?
— Ты считаешь меня вруном?
— Не знаю.
— А я не считаю себя вруном.
Я встал и подошел к столу. Никогда я не видел столько фотокарточек в одном месте. Я сел на стул с высокой спинкой и стал рассматривать снимки.
— А можно их трогать?
— Руки у тебя чистые?
— Нет.
Бет вздохнула.
Я взял в руки одну из самых больших фотокарточек.
Ее невозможно было запачкать, потому что она была под стеклом.
Изображение была коричневатым.
Я увидел трех маленьких мальчиков, они сидели на заборе, за ними был луг без коров. Они были одеты по-дурацки — так, как раньше наряжались в церковь по воскресеньям. Штанины чуть ниже колена, под ними черные-пречерные гольфы и такие же черные ботинки, на шее — твердые воротнички и мягкие галстучки.
В таком костюме, подумал я, невозможно играть.
На снимке было очень воскресное настроение. Я не люблю воскресенье, даже несмотря на то, что не надо идти в школу. Папа говорил, что по воскресеньям вся наша страна превращается в церковь. По радио звучит только благочестивое пение. По воскресеньям я даже боюсь ругаться.
Я не заметил, как Бет встала у меня за спиной. Вздрогнул, когда она сказала у самого уха:
— Только ни о чем не спрашивай.
— Три маленьких мальчишки, — сказал я.
— Ты о чем?
— «Три маленьких мальчишки сидели на заборе» — знаешь такую песенку? «Три маленьких мальчишки в коротеньких штанишках…»
Бет на секунду рассмеялась, потом сказала сердито:
— Я что тебе сказала?
— Ни о чем не спрашивать. Но ведь я ни о чем и не спросил.
— Спросил, по-своему.
Я показал на мальчишку справа:
— Этот похож на Звана.
Показал на среднего:
