— Ты когда-нибудь пробуешь представить себе: что будет, когда я буду совсем старым?
— Нет, а зачем?
— Никогда?
— Иногда я думаю — скорей бы мне исполнилось двенадцать.
— Почему?
— Тогда меня будут пускать на фильмы, куда детям до четырнадцати вход воспрещен.
Зван засмеялся.
— В таких фильмах, — сказал я, — все целуются как ненормальные, а время от времени ужас как дерутся и потом снова целуются.
— Когда я буду стариком, — сказал Зван, — у меня будет такой большой опыт, я столько всего переживу, понимаешь?
— И тогда ты напишешь книгу?
— Зачем?
— По-моему, не стоит.
— Спасибо.
— Когда ты будешь стариком, ты сможешь греть ноги в тазу с теплой водой.
— А еще что я смогу?
— Жевать табак и пердеть в магазине «Вана» — если только будешь аккуратно хранить свою вставную челюсть в стакане с водой.
— Ты сердишься?
— Почему ты так думаешь?
— Когда я стану стариком, я буду вспоминать вас — Бет, тетю Йос и тебя. И Амстердам.
— Добиваешься, чтобы я тебе врезал?
— Нет.
Я чувствовал, что он что-то от меня скрывает.
— А ну выкладывай! — заорал я.
— Потом я все расскажу тебе, Томас, а сейчас пошли.
Зван прокатился по льду, ловко развернулся, опустился на одно колено, оперся руками о другое и посмотрел на меня хитро.
— Сегодня вечером мы хорошенько повеселимся! — сказал он.
В гостиной мы все втроем сидели на полу у потрескивающей печки. Горела только одна лампочка. Мне бросилось в глаза, что у Бет слегка порозовели щеки.
Я смотрел на закрытые двери в комнату тети Йос.
Ее там нет, и камин давно прогорел. Там было холодно и пусто — когда мы туда ненадолго зашли, я не смог себе представить, как это тетя Йос проводит здесь дни и ночи.
Мы были одни.
Мы были только втроем.
Мы сидели у теплой печки и ели двойные бутерброды с джемом на весу, без блюдечек.
Вокруг были разбросаны крошки.
Бет нас за это не ругала. Впрочем, она ела с таким же аппетитом, что и я. А теперь она смотрела на горящие угли и рассказывала о своем папе. Мы сидели, обхватив руками колени.
— Была холодная зима, — говорила она. — Мы вместе гуляли по парку Вондела.
— Сколько тебе было лет? — спросил я.
— Шесть. Немцев тогда еще не было.
— Вы шли с папой за руку?
— Нет.
— Почему?
— Папа никогда не мерз, — рассказывала она. — Он гулял без шарфа, пальто было расстегнуто. Я шла в новых высоких сапожках на меху; не помню, мерзла я или нет, такие вещи забываются.
Бет поежилась.
— Посмотри вокруг, сказал мне папа, видишь всех этих добропорядочных граждан? Почему они сейчас свободны, почему они не работают в своих конторах или цехах? Я не понимала, что он говорит, но, как ни странно, запомнила. Папа сказал: один прикладывает палец к кепке, когда видит хорошего клиента, другой снимает шляпу перед женой или племянником своего начальника. Шляпы и кепки — они не ходят друг к другу пить кофе. Будущее — за кепками, помяни мое слово. Если ты чего-то не поняла, то спроси.
У Бет сделалось сердитое лицо.
— Ты тогда разозлилась на своего папу? — спросил я.
— Нет, мне и в голову не пришло на него злиться, ты что! Знаешь, что он мне сказал? Он сказал: я твой отец, ты можешь спрашивать меня о чем угодно, давай спрашивай.
— Как медленно ты рассказываешь, Бет, — сказал Зван и зевнул.
— Тсс, — сказал я.
— Да, я знаю, это не очень интересная история, но удивительно, что я так хорошо помню эту прогулку по парку Вондела. Теперь я у папы уже ни о чем не могу спросить. Теперь я гуляю по парку Вондела одна, даже если рядом мои одноклассницы.
Она посмотрела на меня.
— Почему я его ни о чем не спрашивала? Почему я его всегда так стеснялась? Я всегда очень смущалась. И он это видел. И смеялся. И смеялся еще громче, если я его просила: не смейся, пожалуйста. «Никогда не обращай внимания на то, что о тебе думают другие», — сказал он мне как-то раз. И стал по-дурацки танцевать вокруг дерева, а я не знала, куда спрятаться.
— На него, наверное, все смотрели? — спросил я.
— Ты ужас какой глупый, Томас.
— А что, на него никто не смотрел?
Оттого что Зван рассмеялся, Бет перевела взгляд на него.
— Потом папа быстро убежал, — сказала Бет, — пальто его развевалось, а я бежала за ним следом и никак не могла его догнать, наоборот, я отставала все больше и больше, я плакала и кричала: ну зачем ты так валяешь дурака, тебя ведь могут увидеть, мне так стыдно за тебя. Он остановился, подождал меня, а когда увидел, что я плачу, сразу стал таким, таким…
— Таким растерянным, — сказал Зван.
Бет кивнула.
— У тебя на носу крошка, Бет, — сказал я.
Она посмотрела мне в глаза и смотрела долго-долго, но крошку так и не смахнула.
— Папа сел на скамейку, положил ногу на ногу и стал глядеть в небо. Я перестала плакать и хотела сесть с ним рядом и прижаться к нему, но побоялась. Потом он посмотрел на меня и засмеялся, но совершенно не весело. Он похлопал рукой по скамейке рядом с собой, и мы потом без конца сидели рядом, на этой самой скамейке; наверное, я так замерзла, что ничего уже не чувствовала. Он не решался заговорить. Я же не такая уж дурочка, думала я, скажи мне хоть что-нибудь… Странно, в детстве я проводила с ним так много времени, но вспоминается мне всегда наше молчаливое сидение в парке. Иногда мне это снится. Он сидит со мной рядом и хочет мне рассказать, что его скоро убьют. Но ничего не говорит.
— Тогда он еще не мог знать, что с ним будет.
— Можешь мне не объяснять, — сказала Бет, — но что снится, то снится, от нас это не зависит.
Зван пел песню — очень чисто, по-девчоночьи. Мы с Бет не могли этого слышать, мы заткнули уши пальцами и изо всех сил замотали головой: не надо!!!
Зван прекратил петь и засмеялся. Потом что-то сказал.
Мы вынули пальцы из ушей и спросили в один голос:
— Что ты говоришь?
— Я говорю, — сказал Зван, — что не понимаю, почему вам не нравится?
— Дождись, чтобы у тебя сломался голос, — сказала Бет неискренне.
Я задумался. То ли я завидовал, что он так здорово поет, то ли мне правда не нравилось.
