— «Самый симпатичный мальчик», — сказала Бет, — что это за кошмарик?
— А что ты знаешь о мальчиках?
— Я о вас все знаю, — сказала Бет. — Ты ко мне неравнодушен, Томми.
— Вовсе и неправда, — возмутился я. — Это Зван тебе наврал? Я скорее буду неравнодушен к обезьяне.
— Это же я просто тебя дразню, Томми, — сказала Бет, — не принимай всерьез.
— Можешь меня дразнить, — сказал я сердито, — но я сыт по горло этой вашей трепотней про девочек, идите вы к черту, у меня нет никаких историй, я ничего не буду рассказывать, вы только смеетесь.
— Ба-атюшки, — сказала Бет.
Оттого что мне было самого себя очень жалко, я встал, сделал вид, будто хочу врезать Звану, легонько толкнул Бет в бок и вылетел из комнаты; я взбежал по лестнице и почему-то зашел в комнату к Бет, не понимаю почему — наверное, хотел посидеть-пореветь в одиночестве.
В комнате у Бет было не совсем темно и не совсем холодно. Электрическая печка была включена на одно деление, при слабом свете я видел стол с фотокарточками.
Реветь мне расхотелось. Я глубоко вздохнул и сел по-турецки на пол.
Я не имел права сидеть здесь на полу.
Это наверняка плохо кончится.
Сейчас придет Бет и оттаскает меня за волосы и отругает.
Бет со Званом спокойно вошли в комнату.
Бет подошла к столу, чиркнула спичкой и зажгла две свечи.
Оба сели на пол неподалеку от меня.
Бет не сердилась. Для нее я уже тоже перестал быть просто мальчиком с улицы.
При свечах я мог разглядеть фотокарточки, сейчас они были не такими скучными, как фотокарточки при дневном свете, которые всегда одни и те же и никогда-никогда не меняются.
— Привет, Томми! — сказала Бет.
Зван скорчил мне смешную рожу.
Они хотели меня развеселить.
— Через несколько месяцев вернется твой папа, Томми, — сказала Бет. — Ты тогда сможешь рассказать ему отличные истории.
Какое-то время я смотрел на фотокарточки. При колеблющемся свете казалось, что все эти дяденьки и тетеньки смотрят на меня и уж точно не умерли.
Зван с Бет сидели спиной к столу — они были из той же оперы, что и фотокарточки.
Я имел право сидеть здесь на полу.
Когда тебя отовсюду гонят и даже не придумать, откуда еще прогонят, то здорово, что здесь такого не случится.
Я был из той же оперы, что Бет со Званом. Значит, я был из той же оперы, что и фотокарточки. Но я не мог им этого рассказать. Это было только для меня. У меня так много всего, что только для меня, прямо голова от этого пухнет.
— Вот мы все тут и сидим, — сказала Бет.
— Да, вот и сидим, — сказал Зван.
— Моя комната, — сказала Бет, — ваша комната.
Я засмущался и стал вглядываться в старую лампу над головой. Она не горела, и цветное стекло абажура пошло трещинами, — лампа была, наверное, старше, чем мы все вместе взятые.
— «Здрасьте», — сказала лампа, «Бонжур», — сказал абажур.
По их лицам я увидел, что они стараются посмеяться вместе со мной.
Я поднял с пола пушинку, положил себе на ладонь и дунул в сторону Бет.
Она засмеялась и вскочила на ноги.
— Поцелуешь меня потом, — сказала она, — когда у меня будут холодные щеки. Пошли, пройдемся по свежему воздуху, я хочу хорошенько померзнуть.
Бет в красной шапочке спускалась вниз по лестнице. Мы со Званом быстро надели пальто. Я добежал до двери первым; после небольшой драки он раньше меня выскочил на высокое каменное крыльцо и начал спускаться, но поскользнулся, сел на попу и съехал, ступенька за ступенькой, вниз.
— Это бывает, — сказал я.
Я очень спокойно спустился вниз. Поднял Звана, и мы глубоко вдохнули холодный воздух. Длинная улица была пустая и белая, ни одной машины, вдали слышалось металлическое лязганье трамвая, но это был такой неясный звук, что запросто мог оказаться и чем-то другим.
Бет шла по трамвайному рельсу, изображая канатоходца. Она расставила руки и время от времени поглядывала вниз, на асфальт, так что казалось, будто она балансирует на канате. Каждый шаг она делала с большой осторожностью — она наверняка видела канатоходцев в цирке.
Зван смотрел на нее с удивлением.
И вдруг Бет начала извиваться всем телом, быстро махать руками, она наклонялась то вперед, то назад, просто здорово!
— Господи, — сказал я, — она сейчас упадет!
Но Бет в последний момент все же удалось сохранить равновесие.
Зван побежал к трамвайным рельсам, которые лежали резкими черными полосами на грязно-сером асфальте. Точно полупьяный канатоходец, он направился следом за Бет, а я пробежал вперед и пошел мелкими шажками им навстречу. Когда я вот-вот должен был столкнуться с Бет, она отскочила в сторону, и я нечаянно столкнулся со Званом.
— Ты чего? — спросил он.
Я не обращал внимания на Звана. Я смотрел на Бет. Она танцевала на снегу, красиво кружилась и махала руками.
Внезапно она остановилась. И весело расхохоталась, увидев нас, так что я засмущался.
Красный помпон на ее шапочке раскачивался, чулки и пальто на фоне грязного снега казались чернее, чем когда-либо, — я еще никогда в жизни не был так влюблен ни в одну девочку.
— Ты выглядишь по-идиотски, — сказал я.
— Как здесь тихо, — сказала она.
У площади Фредерика трамвай с лязганьем сделал поворот. Мы отошли от рельсов подальше.
— Вечер только начинается, — сказал Зван, стоя на тротуаре, — у нас впереди еще много часов.
Бет покачала головой.
— Не расстраивайся, — сказала Бет, — мы найдем чем заняться.
Она подошла к нам и обняла за плечи — правой рукой меня, левой Звана, мы мелкими шажками пошли вместе с ней по улице, а может быть, она думала, что это она идет вместе с нами, — в любом случае мы все мелкими шажками и совершенно спокойно двигались в сторону Ден Тексстрат. Я хотел что-то сказать, но вовремя подумал: закрой варежку. И пока я так думал и очень собой гордился, мы дошли до Ден Тексстрат. Здесь было меньше уличных огней и потому казалось еще тише, чем на Ветерингсханс.
— Куда ты нас ведешь, Пим? — спросила Бет.
Зван ничего не сказал.
Я ничего не сказал.
Мы шли все втроем — посередине улицы, не глядя ни влево, ни вправо. Люди в освещенных комнатах могли бы нас увидеть, если бы посмотрели в окно, но из освещенной комнаты полутемная улица выглядит совершенно темной, а прохожие кажутся привидениями.
— Давайте сядем на трамвай, — предложила Бет, — и поедем просто так куда-нибудь?
