Трое на заборе
Тетя Йос ничего не говорила.
Мы ничего не говорили.
Только Эл Джолсон продолжал петь со слезами в голосе о своем сыночке на небе.
Лишь теперь я услышал, как громко шипит пластинка, как хрипло звучит музыка, какой у него осипший голос. Потом музыка закончилась, и вокруг нас стало тихо-тихо.
— Что ты здесь делаешь? — спросила Бет минуту спустя у своей матери. — Ты же должна была приехать завтра ближе к вечеру.
Зван провел рукой по лицу, но оно все равно осталось черным и грязным.
— Я… — начала тетя Йос.
Больше она ничего не сказала.
— Сейчас я все уберу, — засуетилась Бет. — Мигом. Печка у тебя в комнате погасла. Почему ты вдруг вернулась?
— Я не выдержала там, — сказала тетя Йос.
Она нервно засмеялась, ее смех был едва слышен.
— Сегодня ночью я не смогла сомкнуть глаз, — сказала она. — Я всю ночь думала о вас, в конце концов я забыла ваши лица, я боялась, что больше никогда вас не увижу.
Зван напряженно смотрел в пол.
— Какой ужас, — сказала тетя Йос. — Никогда больше этого не делайте. Эта такая страшная песня, не хочу ее больше слышать, никогда. Вы что, ничего не понимаете?
— Мы слишком много понимаем, — сказала Бет.
— Нет, — сказала тетя Йос, — вы ничего не понимаете. Вы все делаете не задумываясь. Дети ни о чем не знают. Что у тебя с лицом, Пим?
— Это я сделал, — сказал я.
Тетя Йос посмотрела на меня. Она совершенно не понимала, кто я такой. Потом она посмотрела на Бет, у нее дрожали губы.
— Это ты виновата, — сказала она, — это ты их раззадорила, я тут ничего не могу поделать, милая, я очень стараюсь, ты же знаешь, я и знать не хочу, но поверь мне, я знаю все, не сердитесь на меня, это ужасно, Пим, боже мой, у тебя был такой чудесный отец, ты даже не знаешь… Нет, Бет, мне так не выздороветь.
— Все в порядке, мама, — сказала Бет. — Мы немного порезвились, больше ничего не случилось.
— А почему вы не резвитесь, когда я дома?
Я засмеялся.
— Не смейся, Томас, — сказала Бет.
Бет опять превратилась в Бет, и я опять по уши в нее влюбился.
— Я не могу взмахнуть волшебной палочкой и исчезнуть, — сказала тетя Йос.
— И не надо, — сказал Зван. — Пойду затоплю для вас печку.
— «Нет, я не печка, — сказала печка, — нет, я не печка, ведь я камин», — продекламировал я.
Стишки из этой книжки всегда кстати, но меня никто не слушал.
Зван пошел в комнату тети Йос, закрыл раздвижные двери; вскоре мы услышали стук ссыпаемого угля: Звану не пришлось идти за ним на чердак.
Все снова вошло в свою колею, Бет сняла пиджак Звана и разгладила рукой свою юбку.
— Я схожу с ума, мама, — спокойно сказала она, — почему ты меня не отошлешь куда-нибудь? Из-за меня ты несчастна, и я не могу тебе помочь. Я горюю о них не меньше, чем ты, мама, но и о тебе я тоже горюю, я горюю о тебе дни напролет, хотя ты все время дома.
— Не надо на меня так накидываться, милая, — сказала тетя Йос.
— Я не накидываюсь на тебя, — сказала Бет теперь уже довольно громко, — ну почему ты так всегда думаешь! Что бы я ни сказала, ты этого не понимаешь, что бы я ни чувствовала, ты об этом ничего не знаешь, это же невозможно, нам нельзя жить под одной крышей…
Бет вышла из комнаты, бросив на ходу:
— Пойду поставлю чай.
Тетя Йос слушала Бет совершенно спокойно.
А я — нет.
Я все время думал: что это с Бет, ведь таких вещей маме не говорят.
Теперь я остался наедине с тетей Йос.
Она неспешно сняла пальто, отдала его мне.
Я вскочил, взял пальто, бегом добежал до передней и аккуратно его повесил.
В гостиной тетя Йос стояла рядом с патефоном.
— Ах, малыш, как это все тяжело… Но я больна, и ничего не поделаешь.
— Хотите, я попрошу Бет сделать для вас грелку?
— Какой ты вежливый! Почему ты перестал говорить на своем уличном языке, почему? Так даже неинтересно.
— Вам не понравилось в Харлеме? — спросил я.
— Они милые люди, — сказала тетя Йос, — они думают, что война закончилась, им хочется всего того, чего еще не достать, они гордятся новой парой обуви и любят музыку по радио, а я живу в другом времени, и это жаль; ты понимаешь, о чем я?
Я помотал головой.
— Ты такой худющий.
— Но я не такой худой, как вы.
— Ты не знаешь и половины, — сказала тетя Йос, — на мне гора одежды, я такая худая, что меня почти нет.
Она засмеялась. И смеялась чуть-чуть долговато.
— Мы ходили на Ден Тексстрат, — сказал я.
— Нет, малыш, не рассказывай ничего. Я рада, что я дома. Убери патефон, и мы просто забудем весь этот день, договорились?
— Завтра воскресенье, — сказал я.
Тетя Йос долго смотрела на меня и дрожала так, как умеет дрожать только она.
И вот мы со Званом сидим вместе в большой кровати, прислонясь спинами к большущим подушкам. Зван не до конца отмыл лицо, кое-где осталась чернота от жженой пробки.
— Я как выжатый лимон.
— Сидя в кровати так не говорят, — сказал Зван, — так говорят только вдали от дома, когда до ночлега еще топать и топать.
— Я слишком уморился, чтобы заснуть, — сказал я.
— Камин топится, — сказал Зван, — тетя Йос, наверное, уже спит.
— Ну и денек у нас выдался! — сказал я. — Я так ничего и не понял. Бет одна у себя в комнате.
— Почему ты это говоришь?
— Понятия не имею.
— Она к этому привыкла. Никогда больше не буду слушать «Sonny Boy».
Что-то в словах Звана меня насторожило; меня поразило, что он больше не хочет слушать эту песню, я чувствовал, что он подразумевает что-то другое, — по мне, так лучше прямо сказать все, что у тебя на уме.
— Я бы хотел увидеть и услышать Эла Джолсона на самом деле, — сказал я.
— Для этого надо поехать в Америку.
— А как туда попасть?
— На корабле.
— На каком корабле?
— Корабле голландско-американской пароходной компании.
— Надо наняться юнгой, да?
— Тетя Йос, — сказал Зван, — слишком нас любит.
Я опять почувствовал, что он недоговаривает.
— Лучше прямо скажи, куда ты клонишь, Зван, — сказал я ему строго.
