— Слишком сильно любить людей — это эгоистично, — сказал Зван. — Она не может без нас и дня прожить. Знаешь, иногда она не хочет, чтобы мы с Бет вообще выходили на улицу, она боится, что мы попадем под трамвай, а однажды, когда я пришел домой позже обычного, она от страха заболела.
— Мама мне тоже всегда задавала взбучку.
— Да, — сказал Зван, — и это правильно.
— А мне очень нравится тетя Йос.
— Да, с тех пор как ты у нас живешь, она стала намного лучше.
— Она очень переживает, что ее муж погиб, да ведь?
— Не то слово! — сказал Зван.
Я сбоку поглядел на него. Пусть он себе разглагольствует… хотя с такой перемазанной физиономией лучше говорить поменьше.
— Тебе когда-нибудь кажется, что ты уже умер? — спросил Зван.
— Нет, никогда, — сказал я.
— А я вот иногда думаю, — сказал Зван, — почему все мои близкие умерли, а я жив? Иногда я стою на Амстелвелде, вижу вокруг уйму людей, они не обращают на меня внимания, не видят меня. И тогда я знаю точно: ты, мальчик, умер, время от времени тебе просто снится, что ты еще жив. Хотя, конечно, если ты умер, тебе не может сниться, что ты жив. Вот когда ты жив, тебе может сниться, что ты умер. Тебе не кажется, что начинает немного теплеть?
Я слушал Звана с недоверием.
— Нет, — сказал я, — мороз как стоял, так и стоит.
— Ледяные узоры на окнах начали подтаивать, — сказал Зван, — ты не заметил?
Я вылез из кровати, подошел к окну и отдернул занавески. Окна были по-прежнему покрыты узорами. Но сквозь них уже было что-то видно, и я со злостью задвинул занавеску.
— Неправда, — сказал я.
Зван лег — спиной ко мне.
Я лег рядом.
— Бет не сделала нам грелок, — сказал я, вздрогнув от холода; потом я лег, как и он, на бок и подтянул колени к животу.
— Ничто на свете не остается постоянным, — сказал Зван. — Если я тебя когда-нибудь предам, Томас, то дай мне хорошенько по башке. — Он вздохнул. — Или напиши злое-презлое письмо, если я буду далеко.
— Ладно, обещаю. Но кто сказал, что ты меня предашь?
— Всякое бывает, — сказал Зван. — Что уж тут попишешь…
— Все, я уже задрых.
— Что это с вами случилось?
Посреди ночи мы со Званом проснулись от резкого голоса Бет.
Испуганно сели в кровати и чуть не стукнулись друг о друга головами.
Бет стояла в своей голубой ночной рубашке у нас в ногах и освещала комнату свечой на блюдечке, закапанном стеарином.
Зван уставился на пляшущий огонек, словно это был призрак. Он, как и я, испугался до полусмерти.
— Почему вы не спите?
— Ты о чем? — сонно спросил Зван.
— Ой, ребята, простите, — сказала Бет.
— Что значит «простите»? — сказал я. — Ты нас разбудила. Ты чокнулась, что ли? Буду дрыхнуть дальше.
Я снова лег и положил голову на подушку.
— Простите, что я не сделала для вас грелки, — сказала Бет. — Это из-за мамы, после ссоры с ней я не могла заснуть.
— Поэтому ты решила, что мы тоже не можем заснуть, — сказал Зван. — Ну и ну.
Он тоже лег обратно.
— Я замерзла, — сказала Бет.
От радости я чуть не захрюкал. Мы со Званом лежим спим, а рядом стоит и дрожит замерзшая Бет. Это было не хуже теплой грелки.
Вдруг рядом со мной что-то зашевелилось.
Я опять немедленно сел, и Зван тоже.
Бет исчезла. Блюдце с горящей свечой стояло на низком столике — между моими штанами и свитером.
И тут из-под одеяла рядом с подушками вынырнула голова Бет.
Оказывается, Бет залезла к нам в кровать.
Теперь мне все-таки пришлось проснуться, а то я мог пропустить самое интересное.
Бет сидела в кровати между нами. Мы все трое невольно подтянули одеяло повыше.
— Что ты здесь делаешь, Бет? — спросил Зван.
— Я пришла к вам спать, у вас тут веселее, — сказала она.
— Почему?
— Одной тоскливо. А кровать у вас достаточно большая.
— Так нельзя, Бет.
— Почему?
— Мы же мальчики.
— Что ж поделаешь. А вообще-то какая разница?
— Действительно — какая разница? — спросил я.
— Да, правда, — согласился Зван, — никакой разницы.
Мы оба стали смотреть на Бет, которую было так странно здесь видеть.
— Нет, ребята, — сказала она, — не смотрите так, а то мне неловко. Лучше расскажите о самом плохом, что вы сделали в жизни. И чур не вилять, не отмалчиваться, выкладывайте напрямую — самое плохое, самое-самое плохое.
— Давай ты первая, — сказал Зван.
— Кто, я? — спросила Бет.
— Ты же сама это придумала, — сказал Зван.
— Однажды я сказала маме… я сказала: меня папа любил намного больше, чем тебя.
Бет закрыла глаза.
— Я это не просто так сказала, — спокойно продолжала Бет, — я сжала кулаки и орала во весь голос — мама чуть не упала от моего крика.
— И что ты потом сделала? — спросил Зван. — Что ты сделала потом, что было самым плохим в твоей жизни?
— То, что я это сказала, и было самым плохим. Мама еще сегодня плакала и говорила: я так скучаю без него. Она дрожала и плакала, а я вспоминала об этом, самом плохом. Я дала маме снотворный порошок и легла спать, но это самое плохое стучало у меня в голове. Самое-самое плохое невозможно исправить, от этого я не могла заснуть, а когда посреди ночи не спишь, то чувствуешь себя очень одиноко. А теперь вы расскажите.
— Мне всего десять лет, — сказал Зван.
— Давай-давай, — сказала Бет. — Я хочу знать. Тогда ты давай, Томас.
Я воспротивился:
— Мне тоже всего десять лет!
— У меня самый-самый плохой поступок еще впереди, — сказал Зван.
Я засмеялся.
— Почему ты смеешься, Томас? — спросила Бет.
— Я однажды вытащил деньги у мамы из кошелька, — сказал я.
— И это было самое плохое?
— Две монетки по десять центов и одну в двадцать пять, — сказал я. — И еще я однажды обозвал ее дурой.
— С вами просто невозможно разговаривать, — сказала Бет.
— Зачем ты тогда к нам сюда пришла?
— Вы ничего не понимаете. А ты, Зван, все время темнишь; почему ты сказал, что самое плохое у тебя еще впереди? Что ты затеял? Скажи честно.
