— Ничего, — сказал Зван.
— Ты недавно получил письмо от дяди Аарона, так ведь?
— Тебя это не касается.
— Чего он от тебя хочет?
— Он спрашивает, как поживаете вы с тетей Йос.
— Что ты задумал, Пим?
— Это неважно.
Бет больше ничего не сказала, я больше ничего не сказал и Зван больше ничего не сказал.
Свеча почти догорела. Надо было ее задуть, потому что она начала коптить.
Я подумал о троих детях на заборе.
А мы были троими детьми в кровати. Или не совсем детьми? Одна глупая девчонка и два пацана.
Бет подула на свечу. Но она была слишком далеко, и свеча долго не гасла.
Я смотрел на Бет.
Она дула и дула, надув щеки. Я впервые заметил, что у нее на носу и на щеках уйма веснушек. Самая большая и красивая веснушка была прямо под правым глазом. Мне захотелось ее поцеловать, но я побоялся.
Бет перестала дуть.
— Знаете, мальчики, — сказала она, — когда лежишь в кровати одиноко, и сердишься на себя, и чувствуешь себя такой несчастной, и знаешь, что больше никогда в жизни не сможешь уснуть, — тогда хочется умереть. А теперь мне уже не хочется умирать, мне тут у вас хорошо. И я еще не скоро усну. А вы?
Мы что-то пробормотали в ответ.
Совершенно неважно, думал я, сидят ли трое детей на заборе или лежат в кровати, но вечно так продолжаться не может.
Те трое на заборе пошли потом домой, а то папа с мамой стали бы волноваться. Они играли друг с другом и ссорились, они росли и росли, и никогда больше не сидели на заборе, потом они женились и родили детей, один уехал в Америку, а двоих других посадили на поезд и отправили в какую-то страну на востоке, где их уничтожили, и о заборе они в конце концов больше не думали.
Я вздохнул.
Всю жизнь я хочу помнить об этой тройке детей в кровати, думал я.
Мы заснем, потом проснемся, и встанем, и пойдем в школу, мы будем ссориться и взрослеть, человек растет каждую минуту, нет, каждую секунду, и тут ничего не поделаешь. И никогда больше я не буду лежать рядом с Бет и Званом в большой кровати, при свете горящей свечи, посреди ночи, а до утра еще далеко-далеко.
Я уже начал грустить о том, что эти трое никогда больше не будут так лежать в одной кровати.
Чушь. Ведь мы все еще лежим здесь все вместе. Просто наше единство миновало еще до того, как оно миновало. И я никому не могу об этом рассказать — ни Бет, ни Зван не поймут, почему это я тоскую о том, что еще не кончилось, даже я сам не совсем это понимаю.
— Что случилось, Томми? — тихо спросила Бет. — Почему у тебя такой вид, будто у тебя болит зуб?
— Все в порядке, — сказал я. — Со мной все в порядке.
Зван вылез из кровати и задул свечу. Ну вот и все.
Поезд в Девентер
Воскресенье. У тети Йос все утро так сильно болела голова, что она не разговаривала. Бет дала ей снотворный порошок, и она заснула.
Мы старались не шуметь.
Я это хорошо запомнил, потому что когда я кому-нибудь что-нибудь кричал, Бет говорила шепотом:
— Мы же договорились не шуметь!
Мы со Званом сели читать.
Мне Бет дала книжку «Таинственный сад»
[24].
С этой книжкой я притих на много часов. Я сидел за столом в гостиной с задней стороны дома, и мне не нужно было ничего, кроме «Таинственного сада».
Вот это книга так книга!
У избалованной и угрюмой девочки нет ни мамы, ни папы. Они умерли от холеры. У парализованного мальчика тоже нет мамы. Она упала и разбилась насмерть, когда под ней подломилась ветка. Их лучшим другом становится симпатичный сын садовника. Они играют в диковинном саду, где их не может найти ни один человек. Угрюмая девочка превращается в ангела, парализованный мальчик начинает ходить не хуже любого, хеппи-энд.
Понедельник. В двенадцать часов, перед большой переменой, меня ждал у школы дядя Фред.
— Твоя тетя уже ковыляет по комнатам, — сказал он мне.
Я слегка удивился: неужели он пришел ко мне в школу только для того, чтобы сообщить эту новость?
— О, здорово, — ответил я.
Зван стоял поодаль и ждал меня.
— Тебе пришло письмо от папы, — сказал дядя Фред.
Я протянул руку.
— Нет-нет, — сказал дядя Фред, — не так все просто. Я пришел за тобой, чтобы отвести к тете Фи. Прочитаешь ей письмо вслух, ей же тоже интересно. Она уже хотела его сама открыть, но я сказал: так не полагается, письмо адресовано не тебе.
— А марка на нем красивая?
— Не обратил внимания.
— Оно толстое или такое, что чуть подуешь — и улетит?
— Толстое письмо, толстое.
— А тебе когда-нибудь приходят толстые письма?
— Не твое дело, молокосос!
— Зван, иди домой без меня, — крикнул я, — я пойду к тете Фи, читать ей вслух!
— Наконец-то пришло письмо, — сказала тетя Фи. — Твой папа — хороший лентяй. Открывай скорее, малыш, я сгораю от любопытства.
Она сидела в кресле, обутая в тапочки дядя Фреда.
Я разорвал конверт. Три листа. Действительно длинное. Я погрузился в чтение.
— Ничего не слышу! — сказала тетя Фи.
— Сначала цензура, — сказал я. — Вдруг оно не подходит для твоих ушей.
Тете Фи почему-то не засмеялась, хотя мне-то казалось, что это отличная шутка.
— Мой папа же работает цензором, — сказал я с усмешкой.
— Можешь не объяснять мне свою шутку, малыш.
Я прочитал письмо два раза. Вот оно.
Дорогой Томас,
ты, наверное, думаешь: как долго папа мне ничего не писал! Но это уже мое второе письмо. Я сам отнес его на понту. Первое письмо я бросил в ящик. А этого делать нельзя, запомни. Если ты бросишь письмо в ящик, то кто-то другой бросит его потом в другой ящик, и так далее, пока твое письмо не окажется в ящике с надписью «Совершенно секретно». И когда этот ящик с совершенными секретами наполняется, его ставят в большой шкаф и запирают на большой замок. И открыть его может только хромой дед с тридцатью связками ключей. А он этого никогда не сделает, потому что участвовал в двух мировых войнах и считает, что все секреты должны оставаться секретами.
Ты скучаешь без меня? Стоит мне увидеть на улице худенького мальчугана, одного, без взрослых, который свистит на ходу и идет большими шагами, — я сразу вспоминаю о тебе. Знаешь, когда видишь кого-то и сразу вспоминаешь совсем о другом человеке, это значит, что ты по этому человеку скучаешь, так всегда бывает. А ты обо мне тоже вспоминаешь, когда видишь на улице скучного дядьку, который бредет по улице, бормоча себе под нос? Надеюсь, что да. Я скучный отец, сам знаю. Но скучные отцы тоже имеют право на существование. Мы с тобой никогда не играли в снежки. Во всяком случае, не помню такого случая, а ты?
