— Я позвонил в Ларен, — совершенно неожиданно сказал дядя Пит. — Твоей маме, Бет, уже лучше. Она поспала два часика. Она долго сидела у окна и смотрела на улицу. Вечером позвоню снова. Не волнуйтесь. Ее не пичкают лекарствами, за ней просто хорошо ухаживают. Как ты вырос, Пит!
Тьфу ты пропасть, кто же здесь Пит?
Зван смущенно почесал в затылке.
Конечно же, Зван — это и есть Пит, его же назвали так в честь этого нервного дядьки.
— У вас будет по собственной комнате, — сказал дядя Пит Звану с Бет.
Я так дико разозлился из-за этих собственных комнат, что мне захотелось убежать прочь. Но дядя Пит был не виноват. Он очень старался. И он очень любил Звана. Я видел это по его близоруким глазам.
Я поднял руку и помахал.
— Ну что ж, будьте здоровы, — сказал я.
Взял свою сумку и пошел прочь.
Зван нагнал меня. Мне пришлось остановиться, потому что он положил руку мне на плечо.
— Я тебе напишу, — сказал Зван. — Ты мне тоже напишешь? Договорились?
— Вовсе ни о чем не договорились, — сказал я. — Ничего ты не напишешь. Струсишь, побоишься наделать ошибок или напишешь какое-нибудь дурацкое письмецо: привет, как дела, у меня все хорошо.
— Я буду без тебя скучать, — сказал Зван.
— Я не знаю, что это такое — скучать, — сказал я.
Зван засмеялся. Я понял почему. Он засмеялся, потому что подумал: я бы сказал то же самое.
Зван смотрел, как дядя Пит поднимает и чемодан с книгами, и тот, который до сих пор нес я.
— Ладно, Званчик, — сказал я, — на этот раз ты сам едешь в свой Девентер.
Зван усмехнулся.
— Да, — сказал он, — что-то новенькое.
— Ты все еще влюблен в Лишье?
Он посмотрел на меня с недоумением.
— В кого?
— Ты что, забыл? Как только поезд тронется, ты и меня забудешь, спорим?
— Ни за что, — сказал он.
— Пит, иди сюда! — позвал дядя Пит.
— Давай, Пит, — сказал я. — Поторопись. Передай от меня приветы Бет.
Зван двинул мне локтем в бок, подмигнул, развернулся и побежал к своим чемоданам. Поднял оба. Увидев его с чемоданами, я подумал: Зван — настоящий путешественник, он будет путешествовать всю жизнь.
Бет подбежала ко мне.
Этого еще не хватало, подумал я.
— До свидания, Томми, — сказала она, остановившись прямо передо мной. — Не хочу с тобой прощаться, мы ведь скоро увидимся.
— Как так скоро? — спросил я.
— Ну довольно-таки скоро, — сказала она.
— Довольно-таки скоро, — передразнил я ее. — Ну тебя. У тебя же заболела мама.
— Она выздоровеет, — сказала Бет.
— Откуда ты знаешь?
— А вот знаю.
— И отчего она выздоровеет?
— Оттого что не будет меня видеть.
— А она что, из-за тебя заболела?
— Да. Странно, да?
— Довольно-таки, — проворчал я. — Ты хочешь сказать: увидимся лет через десять, и это вовсе не скоро, нечего врать.
Я добился своего — Бет чуть не расплакалась. Она поцеловала меня в нос, повернулась и побежала к поезду.
Тогда я пошел прочь. У лестницы вниз остановился. Я не махал отъезжавшему поезду. И лишь когда поезд скрылся в дальней дали, я спустился по лестнице в туннель.
По дороге домой меня одолевали идиотские мысли.
Я старался не думать о вокзале, о поезде, о чемоданах, о Зване с Бет и вообще.
При мысли о Бет мне захотелось прыгнуть в канал. Но я не прыгнул. В этом не было смысла, ведь на каналах лежал лед. Я еще никогда не чувствовал себя таким влюбленным, как сейчас.
Зван не помахал мне.
За это он у меня еще попляшет!
В Звана я не был влюблен. Еще чего недоставало! Но когда я думал о нем, мне тоже хотелось прыгнуть в канал.
Мне захотелось пойти в церковь, попросить Господа Бога сделать так, чтобы Зван с Бет скоро вернулись. Но я не знал, как в церкви надо молиться, и я не мог подойти к первому попавшемуся прохожему и попросить: «Научите меня, пожалуйста, молиться!»
Это было оттого, что мы никакие — ни протестанты, ни католики.
Я на самом деле никакой.
Я чистой воды никакой; хотя изображения Иисуса с овечкой или маленького Иисуса в яслях мне ужасно нравятся, но это ничего не значит, ведь мне так много всего нравится.
Они то и дело всплывали у меня в памяти — Зван и Бет и тетя Йос у машины, Зван и Бет на перроне, и тут я столкнулся с кем-то на площади Дам и сказал «Извините» или «Смотри, куда идешь».
Казалось, будто снег покрыт тонким слоем воды, тонким-тонким, его не было видно, но он слегка поблескивал, и я удивился: разве так бывает, когда что-то блестит, но ничего не видно?
Время от времени я слышал у себя в голове мамин голос.
«Не расстраивайся, медвежонок, — говорила она, например, — всё будет в порядке; я рада, что ты возвращаешься к тете Фи из этого большущего дома. Чего ты мог ждать от этой чокнутой тетушки? Она тебе вообще не родственница, это богатая клуша, не замечающая других людей. Иди к тете Фи, вот она хороший человек, хотя раньше мне от нее и доставалось; я всегда донашивала за ней платья — знаешь, я уже два года не покупаю себе новой одежды».
Черт побери, подумал я, я уже слишком большой, чтобы меня звали медвежонком.
Но для мамы я навсегда останусь девятилетним. Даже когда я стану старым дедом и буду гулять по парку с палочкой, от скамейки к скамейке, она будет говорить мне: «Не расстраивайся, медвежонок».
Я подумал: завтра я просто пойду в школу, и если они ко мне полезут драться, то дам им хорошенько сдачи.
Где же я?
Ого, я уже дошел до башни Мюнт. Еще минут пятнадцать, и дойду до Теллегенстрат. Я скажу тете Фи: «Я хочу почитать, у тебя найдется для меня интересная книга?»
Оттепель и каша под ногами
Я пролежал в постели две ночи и день.
Тетя Фи сказала:
— У тебя высокая температура.
Мне казалось, что мне и жутко жарко, и жутко холодно одновременно.
У тети Фи не было лишней грелки, она накрыла меня двумя дополнительными одеялами, так что мне нечем было дышать. Время от времени я погружался в сон, и тогда у меня в голове появлялись всякие призраки.
В конце концов мне уже стало мерещиться, что я это все придумал. Я говорил себе: Томас, ты вовсе и не жил в этом красивом доме на Ветерингсханс, ты что, обалдел?
