Тебе, наверное, интересно, что за люди живут в Америке? Самые разные люди. Толком не поймешь. Если посмотреть из окна моей комнаты в доме дяди Аарона, то закружится голова. Как будто ты сидишь в башне. За углом перед магазином с журналами, газетами и сладостями всегда сидит старый индеец. На стульчике, который для него слишком мал. Но не думай, что он одет как настоящий индеец. На нем брюки, пиджак и галстук. Его одежда старая и поношенная. Он всегда там сидит, когда я прохожу мимо. Дядя Аарон объяснил мне: «Он не глухой, он умеет говорить, читать и писать, и у него есть дети, они работают в порту, но он любит тишину». «Но там, на углу, не так уж и тихо», — сказал я. «Он любит тишину среди шума», — торжественно объяснил дядя Аарон.
Я всегда долго-долго смотрю на этого индейца.
Иногда мне снится, что я сижу на стульчике у Амстелвелда. Ты идешь мимо, останавливаешься и спрашиваешь: «Что ты здесь делаешь, Зван?» — и я отвечаю: «Я слушаю тишину среди шума, Томас». А ты говоришь: «Тишина среди шума — что за чушь, ты это где-то вычитал, Зван!» Тогда я объясняю: «Я услышал это от дяди Аарона, он любит говорить в таком духе, Томас». Потом я встаю, обхватываю тебя за плечи, и мы идем в город. «Ты прав, — говорю я, — шум — это шум, а тишина — это тишина. Ты очень неглуп, Томми». И тут ты заявляешь: «Меня зовут Томас». Отличный сон, правда?
В Америке я от всего далеко.
Я никогда еще не писал такого жутко длинного письма.
Это у меня само получается. Здесь есть авторучки, их не надо окунать в чернильницу, страшно удобно.
Знаешь, в чем дело, Томас? В Голландии у меня не было воспоминаний. Про Девентер я мог вспомнить все-все за какие-то две минуты, понимаешь? Я не помнил никого из предшествующей жизни. В детский сад я не ходил, на улице не играл — вспоминать нечего. А теперь в Америке у меня много воспоминаний. Я вспоминаю ту прогулку по городу вместе с Бет и с тобой. Вспоминаю тот чудесный фильм. Мы оба влюбились в Марию Монтес, помнишь? Очень приятно быть влюбленным вместе с кем-то другим. Тебе тоже понравилось? И это такие воспоминания, для которых надо много времени. Не меньше чем полночи.
Однажды тетя Йос сказала мне, когда тебя рядом не было: «Вы с Томасом похожи».
Мы с тобой правда похожи?
Это было бы здорово, да? Это значило бы, что я сейчас немножко в Амстердаме. Я говорю глупости, да?
Перечитал написанное. Действительно глупости.
В Бруклине странные широкие улицы, дома разной высоты — то многоэтажный, то совсем низенький, вроде виллы. На улицах играют музыканты-негры. Для меня здесь все новое, я ничего не узнаю. Это-то мне и было нужно. В Бруклине я понимаю, почему я уехал.
После войны я ничего не помнил об Амстердаме. Тетя Йос и Бет забрали меня из Девентера. Мне было жалко расставаться с дядей Питом и тетей Соней. Когда мы в Амстердаме вышли с Центрального вокзала в город, я в ту же секунду узнал его. Мы стояли среди трамваев и машин, мимо нас шли люди — кто в сторону центра, кто в сторону вокзала. Я сразу же забыл, что много лет жил в другом городе. Я шел впереди тети Йос и Бет. Они хотели поехать на трамвае. А я воскликнул: «Идемте пешком!» И мы пошли пешком. По улицам Дамрак и Рокин, по Регюлирсбрестрат. Мы смотрели на картинки у кинотеатра «Тушински». Прошли мимо памятника Торбеке. Я плюнул в канал. От этого по воде разбежались круги — такие же, какие я помнил. Мы не пошли на Ден Тексстрат. Мы пошли на Ветерингсханс. Я раньше жил в этом городе, но настоящих воспоминаний у меня не было. От Бет я узнал, что в этом городе раньше жили мои мама с папой, мои дяди и тети, двоюродные братья и сестры. Она рассказывала мне истории об этих дядях и тетях, двоюродных братьях и сестрах. Но рассказы другого человека — это не воспоминания. Сейчас я живу в городе, где я никогда раньше не был. Здесь нет людей, которых я знал и с которыми связан. Кроме, разумеется, дяди Аарона. Иногда, глядя на дядю Аарона, я думаю: надо же, как он похож на… Но на кого? Не знаю.
Не принимай это близко к сердцу, Томас. Обычно я мало разговариваю. Но писать — это не разговаривать. Когда ты пишешь, ты думаешь. Пусть и глупости. Когда человек думает, то у него, по-моему, всегда получаются глупости.
Помнишь, Томас, ты мне рассказывал про верующих и неверующих людей. Так вот здесь неверующих нету. Здесь в Бруклине все только верующие. Здесь есть итальянцы и негры и кого только нет. И все во что-то верят. Честно сказать, здесь больше всего евреев. Когда я в Бруклине иду по улице, то я стопроцентный еврей. Когда я вечером лежу в кровати, я иногда снова становлюсь мальчиком из Девентера, который ничего не знает о евреях. Обалдеть! Дядя Аарон берет меня повсюду с собой. То мы идем в гости в очень набожную еврейскую семью, то в веселую еврейскую семью. Они говорят все разом и без конца рассказывают еврейские анекдоты. У дяди Аарона в последнее время появилась подруга, которая все время жалуется, что она слишком толстая. Иногда она стоит перед зеркалом и хохочет. Она говорит: «Или нам надо купить побольше зеркало, или мне надо там и сям на килограммчик похудеть». Здесь в Бруклине я часто смеюсь.
И я уже хорошо научился говорить по-английски, иногда даже сам не замечаю, что говорю по-английски. Читаю я вслух, потому что иначе еще ничего не понимаю.
Недавно мы были в гостях и познакомились там с двумя женщинами из Польши. Они сидели в лагере, но уцелели; они смотрели на меня с жалостью. В их глазах я был маленьким евреем из Европы, у которого погибла вся семья. Они спросили, в каком лагере были мои папа с мамой. Я не мог ответить на этот вопрос. Они много о чем расспрашивали меня и смотрели на меня большими понимающими глазами. И сами много рассказывали. О трупах и о газовых камерах в лагерях с немецкими названиями. Тогда дядя Аарон заплакал. А я — нет. Я обрадовался, что наконец-то что-то узнал. Ночью я потом не мог заснуть, это да. Я думал о тебе, и о Бет, и о тете Йос. Тогда только до меня дошло, что Бет и тетя Йос знали намного больше меня. И я подумал: я завтра же поеду домой, зайду за Томми, мы с ним вместе найдем бездомную собачку, которая не ела уже много дней, и мы будем кормить ее и играть с ней, и она навсегда у нас останется. Понимаешь, в комнате сидели люди, не видевшие войны, да и я вообще-то не видел войны, а эти две женщины очень даже ее видели. И к кому из них я был ближе? Я не мог понять. Мне никто не делал больно. И я не видел, как другим делают больно. И все же со мной все было иначе, чем с теми, кто во время войны жил в Америке. Я завидовал этим двум женщинам. Думаю, они это поняли. «Спрашивай, — сказали они, — мы тебе все расскажем. Ничего не знать — это хуже всего».
Я часто скучаю по Амстердаму.
Мне нравится скучать по тому, что было. Особенно по людям и домам.
Я хочу все знать, но не все сразу.
Я тебе надоел? Я сейчас далеко. То-то и оно: я не здесь, я далеко-далеко, я знаю. Я ужасно жалел, что тебя нет в Амстердаме, когда мы там были с дядей Аароном. Ты не знаешь, как он выглядит, как он разговаривает, и ведь он потрясающе поет «Sonny Boy». С моей стороны было нехорошо, что я не рассказывал тебе о своих планах. Может быть, ты уже не сердишься на меня, но я все еще сам на себя сержусь.
