— Ты хорошо поговорил с мамой? — спрашивает Бет.
— Нет. Там был какой-то мужчина.
— В котором часу?
— Несколько часов назад.
— И он уже пришел! Он приходит все раньше и раньше.
— Тетя Йос держала его за руку.
— Не надо, Томас, пожалуйста, я больше ничего не хочу знать.
— Мужчина высокого роста.
— Ты меня нарочно дразнишь?
— Твоя мама была очень красиво одета.
— А губы у нее были напомажены?
— Губы у нее были напомажены густо-густо.
— А чем от нее пахло?
— Не знаю.
Бет смеется.
— Почему ты смеешься?
— Она в него влюблена, — говорит Бет. — И знаешь почему?
— Понятия не имею, — говорю я.
— Потому что он влюблен в нее. Он влюбился в нее еще в школьные годы. Я сказала маме: «Не хочу видеть этого типа, я его ненавижу, он слишком аккуратно ест, слишком вежливо говорит, и ботинки у него слишком начищенные». Тогда мама рассердилась и сказала: «Деточка, это не твое дело». Еще немного — и она выйдет за него замуж. И тогда я должна буду говорить ему «папа», или «отец», или не знаю что… Нет, лучше умереть.
Мы сидим на скамейке в парке Вондела, на некотором расстоянии друг от друга.
— На этой скамейке хватило бы места для троих, — говорю я после долгого молчания.
Бет кивает.
Я улыбаюсь про себя. Ей ничего не надо объяснять. Бет все понимает.
— Завтра здесь будут сидеть совсем другие люди, — говорю я.
— Вчера, — говорит Бет, — здесь тоже сидели другие люди.
— Что было вчера — ничего не поймешь, что будет завтра — тоже ничего не поймешь. Но сегодня — самое ничего-не-поймешь.
— Да уж, сегодня самое-пресамое ничего-не-поймешь, — говорит Бет.
— Ты сидела здесь со своим папой, да? Когда тебе было шесть лет?
— Нет, не здесь, в другом месте, но это неважно; тогда было холодно.
— Война тогда еще не началась?
— Да, еще не началась.
— И вы оба ничего не говорили, да?
— Да, ни слова.
— Но ты все запомнила.
— Я все отлично запомнила.
— Тетя Йос велела тебя не волновать.
— А я тебе разрешаю меня волновать.
— А как это делается?
— Задавай мне вопросы.
— Ты часто думаешь о своем папе?
Бет молчит.
— Ты часто думаешь о Зване?
Бет сжимает кулаки, упирает их в колени, наклоняется вперед и смотрит на гравий на дорожке.
— Я так не могу, — говорит она. — Я не то чтобы скучаю по Звану, но после его отъезда меня самой точно не стало, у меня теперь есть только мамины родственники, я ни разу не плакала, я не могу плакать.
— Надо же, а вот я реву сколько угодно.
Она смотрит на меня. Ее глаза под стеклами очков кажутся маленькими и пронзительными.
— И от этого легче? — спрашивает она.
— От чего этого?
— От слез?
— Еще бы, — говорю я.
— А почему у меня не получается?
— Но ты же плакала здесь, в парке, когда твой папа танцевал вокруг дерева, а тебе было за него стыдно?
— Мне было шесть лет.
— Дядя Аарон тоже часто плачет. А он намного старше тебя.
— Это ты знаешь, что он плачет, — сердито говорит Бет, — а я этого не знаю.
— Я прочитал это в длиннющем письме от Звана.
Бет смотрит на меня с недоверием.
— Расскажи мне про это письмо.
— Сегодня вечером перечитаю его еще разок.
— И что же в нем написано?
— Это обалденное письмо. Завтра тоже перечитаю его, еще раза два.
— А про меня он пишет?
— Конечно.
— Со мной никто не хочет иметь дело, Томми. Никто-никто.
— Я тоже всегда ссорился с мамой.
— Почему?
— Она со всеми ссорилась.
— Ты об этом жалеешь?
— Чего-чего?
— Ты жалеешь?
— Да нет, просто чудно.
— Ты ее видел, после того как она умерла?
— Совсем недолго. Я по секрету от всех закрыл глаза, но папа это заметил и увел меня из больничной палаты.
— Ты часто думаешь о маме?
— Почем я знаю.
Бет снова смеется. Встает и подходит ко мне.
— Зван, наверное, боится написать тебе длинное письмо, — говорю я.
Бет снимает очки и кивает.
— У тебя добрые глаза, — говорю я.
Она опять надевает очки.
— Когда я поеду в Америку, я возьму тебя с собой.
Я смеюсь про себя. Обещание, данное в залитом солнцем парке, можно смело забыть.
— Завтра я уезжаю, — говорит она немного сердито. — Еду с подружкой в летний лагерь. Мама говорит: надо общаться с людьми, милая, нельзя замыкаться в себе. Я еду общаться с другими девочками, Томас. Буду с ними танцевать, прыгать и смеяться.
— С подружкой? — говорю я. — Она блондинка?
— Ах ты негодник!
— Можно я поеду с вами?
— Нет.
— Так я и думал.
— Ты меня терпеть не можешь, да, Томми?
— Да начхать мне на тебя.
— Лето — никчемное время года, да?
— Начхать мне на лето.
— Но мы же еще увидимся?
— А вот это мне до лампочки.
— Томми, Томми, когда же ты научишься правильно говорить?
— Пойду писать письмо Звану.
— Не забудь вычеркнуть в нем все грубые слова.
Я задумываюсь. Я знаю много крепких ругательств. Но никогда не видел, как они пишутся. В школе этому не учат.
Бет протягивает мне руку для прощанья. Моя рука вся потная, ее рука сухая и холодная. Она решительно разворачивается и идет прочь.
Я смотрю ей вслед.
У ворот она останавливается. Оборачивается и машет мне — долго-долго.
Я не сразу машу в ответ.
Я думаю о Зване.
Когда он стоял на палубе своего идиотского корабля, Бет ему не махала, потому что она была вместе с тетей Йос в Ларене, в саду.
