Когда он кончил, раздался прямо гром аплодисментов. Санька подождал, когда все успокоятся, и сказал:
– А сейчас я вам прочту стихи собственного сочинения, которые называются «Да здравствует лето».
Да здравствует лето.
Да скроется тьма!
Да здравствует это,
Но не зима!
Нет, лучше я буду купаться,
Чем с горки на лыжах кататься!
В траве лучше буду валяться,
Чем на морозе болтаться!
Послушайте, люди, меня,
Послушайте лучше поэта,
Своими стихами звеня,
Я славлю не зиму, а лето!
Но если попросят меня
Прославить не лето, а зиму,
То я, ничего не тая,
Своими стихами звеня…
В этом месте Санька остановился и сказал:
– Тут у меня как бы обрывается…
Все засмеялись, захлопали, а Санька сказал:
– Я вам могу прочесть другое свое стихотворение, если вы не устали…
Зрители опять захлопали, давая этим понять, что они нисколько не устали, и Санька сказал:
– Тогда, пожалуйста! Только названия у меня пока нету, и я буду без названия, если можно…
– Можно! Можно! Мы не устали! – закричали зрители.
– Тогда я начну:
Метет метель за окном,
Мать веником пол метет…
А я сижу за столом,
Пишу, что на ум придет…
Санька вдруг тяжело вздохнул и сказал:
– В этом месте у меня тоже обрывается…
К нему шел вожатый.
А Санька вытащил из кармана два платка и стал ими махать в воздухе.
Я сразу понял, что он собирается фокус показать, но другие, наверное, не поняли и продолжали хлопать. Вожатый подскочил к Саньке и стал ему что-то на ухо говорить. А Санька махал платками и не хотел слушать. Но вожатый был не из тех, кого Санька мог убедить своими фокусами.
В конце концов он спрятал свои платки в карман и совершенно жутким, печальным голосом объявил следующий номер. После этого ушел со сцены, вызывающе покачиваясь.
Больше Санька со своими номерами не выступал, только выходил объявлять другие номера. Как только он появлялся, зрители оживлялись, смеялись и хлопали. Они его очень тепло, с большой радостью встречали.
После окончания зрители только и говорили о Саньке, какой он замечательный парнишка, забавный парнишка, симпатичный парнишка, удивительный парнишка, редчайший парнишка и еще какой-то там парнишка. Хотя я такие стихи тоже мог бы сочинить, и спеть мог бы (и не хуже), и Пушкина мог бы прочесть даже лучше, и сказку писателя Козлова я тоже читал и мог бы ее пересказать. Я все это мог сделать не хуже, но я этого не сделал, а он взял да и сделал, вот и получается, что самое главное – сделать, а не подумать. Если ты ничего не сделал, никому не показал, то никто и знать не будет, что ты мог. Я твердо решил на каком-нибудь вечере в школе выступить с разными номерами, мне тоже захотелось стать замечательным, забавным, удивительным, редчайшим, симпатичным парнишкой… Только вот смогу ли я сплясать? Вот это неизвестно… но если потренироваться как следует перед зеркалом, то непременно смогу, а если не смогу, заменю пляску художественным свистом – слух у меня неплохой и свистеть умею…
Зрители долго хлопали, не уходили, а рыбак сзади мне в ухо носом шмыгал.
Мы с ним вместе вышли.
– Пошли Саньку искать, – сказал я.
– Мне рыбу надо ловить, – сказал он.
– Ты уже простудился, – сказал я.
Он шмыгнул носом.
– А ты откуда знаешь?
Я шмыгнул носом, как он.
– Теперь-то я в лодке ловлю, – сказал он.
Он все хотел уйти от меня, быстро шел, а я вижу такое дело, лодка у человека есть, ни на шаг не отстаю.
Потом он побежал, а я за ним, тем более мне показалось, начальник лагеря в нашу сторону направлялся…
В лодке
Он остановился на дороге:
– Ну, чего ты бежишь за мной?
Мы с ним запыхались, стоим, друг на друга смотрим и дышим тяжело.
– Слушай, долго ты так за мной бежать будешь?
Я молчу.
– Если ты так за мной бежать будешь, я не знаю, что тебе сделаю!
Он повернулся и пошел. А я за ним. На таком расстоянии, чтобы он мне ничего не сделал. Он опять остановился.
– Послушай, – кричит, – у меня там удочки спрятаны, не желаю я, чтобы все знали, где у меня удочки спрятаны.
– Я на твои удочки смотреть не буду, ты меня только в лодку возьми, зачем мне твои удочки!
– А ты отвернись, раз тебе мои удочки не нужны!
– А ты в лодке меня покатаешь? – спрашиваю.
– Да черт с тобой, садись в лодку, только не гляди, куда я удочки прячу!
Я отвернулся, он свои удочки достал и говорит:
– Смотри, чтобы в лодке шум не производить!
Я ему обещал, что шум производить не буду, и мы в лодку влезли.
Как только немного отъехали, я говорю:
– А что, если на тот берег к нахимовцам катануть? Посмотрим, как там нахимовцы живут, и обратно.
– Больше мне делать нечего, как к нахимовцам ехать, чего я там не видел! Ты сиди да шум не производи!
– А что, если, – говорю, – я за лодку уцеплюсь и буду плыть, а ты меня будешь везти?
– Да ты что, – говорит, – шутишь, что ли? Как же я тогда буду рыбу ловить? Ты лучше гляди, нет ли коров поблизости, они нам рыбу нашугают…
Коров не было видно, и я сказал:
– Неплохо все-таки к нахимовцам катануть…
В это время он якорь бросил и мне не ответил. Я все смотрел на тот берег, а он удочку разматывал.
Он удочку забросил, а я хотел воду рукой зачерпнуть и чуть лодку не перевернул.
– Не производи шум! – заорал он.
Я встал, чтобы шум не производить, а лодка так закачалась, что я чуть в воду не свалился.
– Ну-ка сядь! – заорал он. – Ну-ка сядь! Вот чурбан! Не смей мне шум производить!
Он стал вытаскивать якорь и все повторял, что в этом месте теперь нет смысла рыбу ловить, она вся ушла.
Мы уплыли в другое место, а я все думал, как бы на тот берег к нахимовцам попасть.
Он снова бросил якорь.
Я старался шум не производить и сидел не двигаясь.
Но рыба не ловилась.
– Чего же это такое, – сказал я, – никакого шума нет, и рыбы нет…
Он во все глаза на свой поплавок глазел, а мне надоело на него глазеть, раз ничего с ним не случается.
– Никакой тут рыбы нету, – сказал я, – все ясно.
