– …все участники похода пойдут на новую картину, – твердил Санька, – такая у нас традиция…
– Эх, жалко, мне нельзя!..
Автобусы двинулись к воротам, и я за Санькиным автобусом побежал.
Санька весь из окна высунулся и кричит:
– В двенадцать часов встречаемся в Таврическом саду!
Я рядом бегу и кричу:
– Как же я могу, Саня, я ведь никак не могу!..
– А ты постарайся!
– Как же мне стараться, никак мне нельзя стараться!
Санька долго махал мне рукой.
А я ему махал.
Автобусы свернули, и я перестал махать.
Об этом последнем лагерном дне Санька очень выразительно написал в дневнике:
«Больше уже никаких дней в лагере не предвиделось. Мы все ходили печальные, окидывали взглядами лагерь, и у всех щемило сердце. У Кати Карапузовой так защемило сердце, что ей стало плохо. Ей дали стакан компота, и ей стало лучше. Но вот мы отправились прощаться с озером. Мы долго стояли и прощались с озером и лагерным солнцем. Один мальчишка стоял в воде и ловил рыбу. Мы его уже, наверное, сто раз видели. Но в этот раз он нам показался каким-то другим и родным. И мы поняли, что больше его не увидим. Мы его позвали, но он не откликнулся. Ну и пусть! Он вообще никого никогда не замечает, кроме рыбы. Но вот мы вернулись в лагерь. И вот мы спели несколько песен, поели борщ и второе: курицу со свежим огурцом. А на третье было мороженое. Но вот все съедено, и – о горе! – уже въезжают в лагерь автобусы. Они въезжают один за другим, как танки на параде. Нам захотелось домой, но уезжать нам не хотелось. И вот нам вручают подарки. Некоторые тут же едят подарки, а некоторые везут их домой. На этом я обрываю запись, потому что мне тоже пора садиться в автобус.
Старшина по отправке своего отряда домой
Саня Буртиков»
Тишина
Тишина была такая в лагере, как будто все умерло. Впечатление жуткое. Никого не слышно и не видно. Кошмар какой-то. Такая тишина – тоска одна. Я и не собирался в лагерь: чего мне там делать, раз все уехали, а потом взял да пошел – и сам не знаю зачем. Дай, думаю, похожу по лагерю, поброжу. Как-никак когда-то меня оттуда вовсю гнали, а тут можно ходить себе сколько угодно. Да толку нету. Чего же ходить, раз никого нет.
Утро было теплое, спокойное, ветра не было. Зверская была тишина.
Я и не знал, что в лагере есть кто-нибудь, я думал, все уехали, а там, оказывается, еще какой-то персонал остался. Они, видимо, после вчерашних хлопот отдыхали.
Хожу я среди тишины и вспоминаю, какая здесь веселая обстановка была.
Первым я повара увидел.
Он как следует зевнул и говорит:
– Здравствуй, не хочешь ли кочерыжку?
Я от кочерыжки отказался, тогда он еще раз зевнул:
– Не хочешь и не надо.
Стоит и зевает.
– Дикая скука какая! С Васькой в город, что ли, уехать? Или не уезжать?
– С каким Васькой? – спрашиваю.
– Да вон…
Гляжу вокруг, никакого Васьки нету. Только крытая такая продуктовая машина стоит, я сразу ее даже не заметил.
А повар говорит:
– …так вот я и думаю, может, мне на ней поехать да время даром не терять. Одно дело – сотни ребят накормишь, а другое дело – самого себя накормишь. Одно дело – ходят вокруг тебя ребятки, довольные, веселые, и говорят: «Вкусно, товарищ повар!» А другое дело – самому себе говорить: «Вкусно, товарищ повар!» Это вещи разные, противоположные…
Я дверцы кузова открыл и внутрь заглянул. Темно. Сплошная пустота.
Только тряпка в углу. А пахнет не то мясом, не то луком, не то сыром.
А повар продолжал:
– …Васька поедет, когда проснется, ему без руля здесь тоже делать нечего. Ему также муторно тут сидеть без всякого дела. Так вот я и считаю, что вполне стоит мне вместе с ним отправляться. На какое-нибудь культурно-массовое мероприятие в городе сходить. А утречком сюда на электричке возвратиться. А как некоторые там на солнышке лежат пузом кверху, так мне эта затея так же муторна, как ничего не делать. Помылся в озере да и вышел. А чего лежать-то? Как некоторые завалятся с утра и лежат, лежат, словно померли. Да они и есть помершие, раз лежат. Живой человек лежать не будет. Он двигаться будет. Он будет действовать. Кашу варить. А полежать, браток, еще время придет. Так что я против этого. Кочерыжку хочешь?
Я опять от кочерыжки отказался, а он продолжал:
– Вот ты, к примеру, какое призвание имеешь? К чему у тебя душа лежит? К какому такому делу?
– К шахматам, – говорю.
– Шахматы – это хорошо!
Он задумался.
– Никогда я в шахматы не играл. В домино играл. Ну, это игры, спорт. А еще к чему у тебя душа лежит?
– К математике.
– Отлично! Хорошо! Бухгалтером, значит, будешь?
– Может, и бухгалтером, а может, и ученым.
– Ишь ты, хватанул!
Он посмотрел на меня как-то внимательно, серьезно и сказал:
– Это хорошо! Хочешь кочерыжку?
Вздохнул и опять начал рассуждать: поговорить он, видно, здорово любил.
– Вот, к примеру, ты математик, а я повар. Сколько ты ни считай да ни высчитывай и не рассчитывай, а если без обеда тебя оставить, каши-маши тебе не сварить, то и гроб всей твоей математике, ага! Как это у вашего поэта там сказано: повара всякие нужны, повара всякие важны! Так?
Я поддакивал да головой кивал.
– …а я люблю детей, которые едят крепко. Вот у нас тут такой Санька был – да ты с ним приходил, – во ел! Все добавки просил. Так я ему с таким удовольствием, с такой радостью добавки отпускал, ты не понимаешь – давай, милый, ешь, поправляйся да Александра Васильевича вспоминай. Я к этому делу творчески подхожу. Я тому человеку, кто ест крепко, специально, особо нажарю, особо наварю, вот так! А кто мало ест – нехорошо…
– Ем-то я хорошо, – сказал я, – только мне не везет…
– Если будешь есть хорошо, то и повезет. Это я тебе верно говорю. Ты меня послушай и есть продолжай и увидишь. Только в чем же это тебе не везет, если не секрет?
– Ребята все уехали, а я остался…
– Другие приедут.
Нет, он меня не поймет.
Он меня никогда не поймет…
– А вот почему, – спрашиваю, – некоторые люди не женятся до самой старости?
– Чудаки, значит.
Я его и спросил:
– А вы не чудак?
– Это отчего же? – спрашивает.
– А оттого, что вы всем кочерыжки предлагаете…