24. До свидания, дядя Али
Рамис, Рафис, Расим, Раис сидели на верхней ступеньке, а я стоял рядом.
— Мой папа, — говорил я, — убил самого главного фашиста одним выстрелом вот с такого расстояния, как отсюда, вот от этих перил, до той трубы вон на той красной крыше…
— Он убил Гитлера? — спросил Расим.
— Гитлер сидит во дворце, — сказал я, — как там его убьёшь?
— Значит, не самого главного, — сказал Расим.
— Как же не самого, — говорю, — когда самого, только не Гитлера, вот и всё…
— А дальше что было? — спросил Расим.
— Потом папа берёт автомат и ка-ак пошёл чесать — тра-та-та! — по другим фашистам. Он на месте стоял и вокруг крутился и — тра-та-та! — вкруговую…
— И в него не попали? — спросил Расим.
— Как бы не так! — говорю.
— Как же так, — сказал Расим, — раз он не нагибался! На фронте все нагибаются. Я в кино видел.
— Слушай дальше, — сказал я. — Сначала он не нагибался. Он так специально делал. Чтоб всех фашистов запутать. Вот они все и запутались. Все нагибаются, а он нет. Тут можно любого запутать…
Братья Измайловы раскрыли рты, а я был очень доволен, как будто я, а не папа, палю в фашистов, вот здесь, прямо на этой лестнице. Мне даже стало жарко.
— …так вот он не нагибался сначала, а после стал нагибаться, он видит: в него кто-то целится, прямо из пулемёта, он сразу — раз! — и нагнулся. И все пули мимо. Потом видит: в него из винтовки целятся, он снова — раз! — и нагнулся. Он-то знает, когда нагибаться! А когда не нагибаться. Потом он давай вовсю из автомата — как из поливальной машины — жжжжих! А немцы-то, немцы один за другим так и валятся, так и валятся, целые горы… Потом в папу гранату кинули — он ка-ак отпрыгнет в сторону… — Тут я хотел показать, как отпрыгнул мой папа в сторону, но забыл, что стою на ступеньке, и полетел вниз по лестнице…
А дядя Али поднимался.
— Что ты, Петя, — сказал он, — куда летишь? — Он схватил меня за рубашку. Поставил на ноги и сказал: — Поздравь, Петя, еду и я на войну, на подмогу Володе…
Я растерялся и говорю:
— До свидания, дядя Али…
25. На крыше
Когда дядя Али уезжал, он сказал маме: «Встречу Володю, привет передам. Ещё что передать?» Мама стала столько передавать, что дядя Али сказал: «Хватит, зачем столько передавать?» А мама сказала: «Нет, передай, пожалуйста, всё передай». Тогда дядя Али сказал: «А как же, обязательно передам».
Я просил передать папе, что, когда вырасту, тоже приеду на фронт, на подмогу, а дядя Али сказал: «Ну, дорогой, тогда война кончится». Я говорю: «А может, не кончится?» Он говорит: «Дорогой, зачем я тогда еду?» — «Ну и что же, — говорю, — что вы туда едете, вы же один ничего не значите». — «Как это так, ничего не значу? Один не значу, а вместе с Володей значу».
Мы проводили дядю Али. Все на фронт уезжают, один за другим. Только я остаюсь, да старик Ливерпуль, да ещё мама, Боба, Фатьма ханум…
Все на фронт уезжают. Старик Ливерпуль говорит:
— Я теперь не пью. Не могу пить, и всё. Я пью, когда у меня прекрасное настроение. А сейчас у меня может быть прекрасное настроение? Как бы не так! Нету у меня такого настроения!
— Это хорошо, — говорю, — что вы не пьёте. Моя мама очень довольна.
— А-а-а… — говорит Ливерпуль, — при чём тут твоя мама… что ты тут понимаешь…
Старик Ливерпуль идёт на крышу. Он там сегодня дежурит. Теперь все дежурят на крышах. Там на крыше ящики с песком и бочки с водой, и лопаты и большущие клещи, чтобы хватать этими клещами зажигательные бомбы, и топить в бочке с водой. Правда, бомбы пока что не падали, но упадут же когда-нибудь! Для чего же тогда клещи? Вчера Лия Петровна сказала: «Я не могу дежурить: у меня появляется слабость…» Тогда Ливерпуль говорит: «Давайте я буду за вас дежурить». Позавчера тётя Майя сказала: «У меня голова кружится…» Ливерпуль говорит: «Давайте я буду за вас дежурить».
Я бы тоже за всех дежурил. Но мне не разрешают. Детям нельзя на крышу. Мы с Бобой должны сидеть дома, а если тревога — скорей одеваться, бежать в подвал, то есть в бомбоубежище. Кто захочет сидеть в подвале, когда есть в нашем доме крыша?
Мама моя у Фатьмы ханум. Они там сейчас беседуют. А я бегу на крышу. Там на крыше старик Ливерпуль. Он будет гнать меня, я это знаю, но я не очень-то слушаюсь.
Вон он стоит, освещённый луной. Звёзд на небе полно. И прожекторов полно. Небо словно живое — колышется. Где-то гудит самолёт. Бьют зенитки. Старик Ливерпуль смотрит вверх, в небо. Вот он надевает очки. Опять смотрит на небо. Блестит при луне его лысина. Бородка крючком ещё больше загнулась. Я крадусь сзади к нему. Но он слышит мои шаги. Обернувшись, старик Ливерпуль говорит:
— Ну-ка, Петя, домой!
— Вам можно, — говорю, — а мне нельзя?
— Я суровый человек, — говорит Ливерпуль.
— Поймайте меня, — говорю, — если можете.
— И не подумаю, — говорит он.
— Как хотите, — говорю.
— Отца нет, — говорит Ливерпуль, — распустился…
— Вы, — говорю, — напрасно меня гоните, потому что мне здесь больше нравится, чем в душном бомбоубежище. Что там сидеть, не пойму! Немцы, что ли, на нас наступают?
— А ты думал, нет? — говорит Ливерпуль. — Наступают.
— Что-то не видно. Где же они наступают?
— Не дай Бог, чтобы ты их увидел.
— Кто их пустит сюда? Никто не пустит. Вот и дядя Али поехал. Они с папой дадут им жизни!
— Дай Бог, чтобы Володя вернулся, дай Бог… Тяжело там сейчас, тяжело…
— Почему это он не вернётся?
— Нет, он вернётся, он безусловно вернётся…
— А кошкам зимой не холодно? — спрашиваю я.
— Нет, сынок, не холодно, — говорит Ливерпуль.
— А почему?
— Потому что их шкура греет.
— А у людей, — говорю, — шкуры нет, только кожа…
— Вот ещё, — говорит Ливерпуль, — зачем людям шкура?
— Как зачем, — говорю, — очень странный вопрос! Если б я имел кошкину шкуру — не шутки ведь!
— Отстань от меня! — говорит Ливерпуль. — Ты что пристал ко мне с этой шкурой? Какое мне дело до кошек!
Я говорю:
— Это верно, зачем людям шкура…
— Отвяжись от меня! Убирайся домой!
Я подождал, пока он успокоится. Он успокоился и говорит:
— Ты ведь знаешь, сынок, у меня болит сердце… иди-ка ты спать, смотри, как зеваешь!
Мне совсем не хотелось спать. Мало ли что я зеваю!
