Так как образование и развитие, соответственно, новое пробуждение форм духовного познания происходит у человека только посредством функционализации предметного, приобретенного в случайных областях мира сущностного знания о структуре мирового целого, но совершенная в индуктивном и дедуктивном смысле картина мира никогда и ни в какой момент времени не возможна, то метафизика по существу есть главный рычаг всего интеллектуального и духовного образования личности, поскольку формы созерцания и мышления мира, которые удалось выработать в ней и в занятиях ею, все время по-новому и живо применяются к любым случайным областям фактов. Она является таковым в противоположность специальным наукам, с необходимостью и непрерывно изменяющимся в своих результатах, где вопрос стоит не об «образовании» (в подлинном, хорошем смысле этого слова), а исключительно о «достижении» или об отсутствии достижения, посредством которого они служат бесконечному процессу научного прогресса. Кроме ценности содействия этому безостановочному позитивно-научному процессу, результаты специальных наук обладают «образовательной» ценностью для личности лишь в той мере, в какой их проблематика входит в проблематику самой философии
[128].
Предпосылкой для пробуждения самостоятельной метафизики, которая есть нечто большее, чем «одинокие мыслители», повсюду является (как это справедливо подчеркивал в отношении греческой философии еще Эдуард Целлер) отсутствие «церкви» в смысле учреждения массового спасения с ее иерархией, догмой, или уже начавшийся процесс ее отмирания (буддизм). Наибольшую социологическую власть над историей человеческих групп имели до сих (в порядке убывающей величины) Будда – величайшее влияние вообще, значительно более сильное, чем Христа – Лао-Цзы, Платон, Аристотель, Декарт, Кант, Гегель и К. Маркс, которые, выйдя за рамки своих школ, самым различным образом со-определили способ мышления масс и целых эпох, причем так, что образованные элиты, на которые метафизика только и способна оказывать прямое влияние (и лишь косвенно она может влиять также на массы, а именно посредством формирующего воздействия на религиозно-церковную догматику, далее, на образование «общественного мнения»
[129], или на идеологии целых классов, как в случае с Марксом) сами уже больше не знали, сколь многим они обязаны этим мыслителям в своем образовании. Господствующие метафизические системы никогда не свергаются позитивной наукой, которая уже определена ими – в большей степени, чем она сама об этом догадывается, – но всегда только новыми метафизическими системами или религией. Чем менее сформулировано содержание метафизики и чем меньше ее приверженцы осознают ее происхождение, тем сильнее ее власть над их духом. Социология знания в большинстве случаев первая пробилась к исследованию деформированных метафизик, как, например, это удачно сделал Э. Трёльч в своем «Историзме» по отношению ко многим немецким историкам, Радбрух в своей философии права по отношению к политическим партиям, которые точно так же сильно со-определены либо метафизическими, либо полуметафизическими системами.
Сословия и классы, к которым принадлежат метафизики, имеют чрезвычайно большое значение для структуры метафизической системы. В противоположность homines religiosi, которые в среднем намного чаще происходят из низших классов, это всегда или в большинстве случаев сословия и классы с образованием и собственностью. Разница между основателями христианской религии, которая изначально, как это выразил Макс Вебер, была религией «странствующих учеников ремесленников», и греческими философами и мудрецами достаточно очевидна. Если же отдельные античные философы и принадлежали, как, например, Эпиктет, к сословию рабов (в государственно-правовом смысле, что мало должно было значить по отношению к собственности и образованию), то такие явления были существенно ограничены этически-практическими школами киников, которые имели одновременно индивидуалистическую и космополитическую направленность, и послеаристотелевской философией, в особенности поздней Стоей, которая в этике и социальной философии также и в содержательном плане все больше становилась идеологией угнетенных – Шпенглер не без оснований сравнил ее с современным пролетарским социализмом
[130]. Противоположность между городом и деревней ясно проявляется между, с одной стороны, досократической колониальной натурфилософией и, с другой стороны, Анаксагором, начинающимся с него учением о духе и нусе и Сократом, который «так ничему и не смог научиться у деревьев». В то время, как индийская метафизика – это метафизика «лесов» (как метко говорит Тагор в своей книге «Садхана»): она предполагает абсолютно непосредственное общение с природой, чувственное единение с ней, погружение души во все живое и почти метафизически-демократическое сознание единства человека со всеми другими живыми существами
[131] (уже в добуддийском развитии), то почти вся метафизика Запада есть продукт городского мышления – факт, который делает понятными и то, что в ее основе с самого начала лежит совершенно другое самосознание
[132] и совершенно другое самоистолкование мыслящего человека как существа, суверенно возвышающегося над всей природой. История философии до сих пор слишком мало уделяла внимания этим моментам социологии знания
[133], несмотря на то, что многие явления понятны только с социологической точки зрения. Французская философия после преодоления средневековой священнической схоластики, поначалу разрабатываемой монахами, вплоть до Руссо – отца революционного чувственного радикализма и одновременно романтики – это в сущности философия просвещенного дворянства, или все же в духе этого сословия: поэтому она открыта миру, неакадемична, непедантична, светская, дана в такой форме, которая обращена ко всем образованным людям
[134]. То же самое относится к Италии, где дворянство, которое там было по существу знатью городских патрициев, вообще внесло намного больший вклад в высшую культуру духа, чем это было, например, в Германии, где противоположность дворянского замка и бюргерского города стала основополагающей для духовной истории дворянства. Так, немецкая философия Нового времени стала прежде всего достижением образованного среднего евангелического бюргерства, но в первую очередь пасторского дома – факт, который объясняет не только многие особенности формы, стиля, часто ужасной, закрывающейся от мира терминологии, ее сильную склонность к тому, чтобы замкнуться в косных, едва понятных школьных конструкциях, но и некоторые содержательные особенности, например, ее относительно слабую связь с математикой и естественными науками, ее аполитичный
[135] созерцательный дух, ее ничтожный радикализм (что сразу бросается в глаза, если сравнить немецкую философию с западными философиями Просвещения), ее почти полная внутренняя удаленность от «духа» индустрии и техники, который столь явно ощутим в английской крупно-буржуазной философии – философии мужчин, которые были одновременно государственными деятелями и экономистами. Эти важные факты создали в Германии совершенно иные фронты борьбы философских мнений, чем те, которые существуют в романских странах, где противоположность церковной философии и антирелигиозных и антиметафизических течений всегда была намного острее. Они создали также противоположность между теорией и властью, которая проходит через всю нашу немецкую жизнь
[136]. Сознательную классовую философию, пролетарскую науку – что само по себе бессмыслица – первым придумал немец Карл Маркс.
