Таким образом, вовсе не технические и экономические «потребности» промышленности, а единая систематическая идея власти и воля к власти лидера нового типа предначертала и предписала схему этой картины мира, имея предпосылкой 1) чистую логику, 2) чистую математику (причем обе определены отнюдь не прагматически), 3) наблюдение и измерение. Громадная разница! Ибо как раз в противоположность тому, что считают прагматизм, а тем более экономическое учение об истории, именно наука — правда, в границах технического целеполагания, возможного лишь в мысли, – самостоятельно разработала в автономном, чисто логическом процессе новые технологические возможности, которые затем подверглись, соответственно, двум селекциям: во-первых, выбору техника, который решал, реализовать ли ему в виде модели какой-то машины ту или иную из этих возможностей, и во-вторых, выбору предпринимателя, который решал, довести ли ему сделанную техником модель машины до состояния «промышленной пригодности», изготовить ли ее на самом деле, найти ли ей применение в каком-нибудь производстве. На заблуждение прагматизма
[207] указывают 10 000 примеров, подтверждающих, что открытие закона находило техническое и промышленное применение совершенно непредвиденно, зачастую в его крайне опосредованных следствиях и в совершенно иной связи. Но точно так же, как научное мышление не служит решению специальных технических задач, а скорее разрабатывает и производит на свет «возможные» задачи, так и техник не просто выполняет уже очерченный круг задач, вытекающих из потребностей промышленности, системы коммуникаций, военных нужд или сельского хозяйства
[208]. Скорее сама техника сама активно развивает промышленные потребности в соответствии с новыми путями и новыми средствами производства, пробуждает и вызывает эти потребности, как, например, ясно доказывает становление современной электрифицированной промышленности. Специально-научная экспериментаторская и измерительная техника тоже не с неба упала, чтобы создать науку, как, видимо, считает Лабриола. Ее инструменты – не что иное, как теория, превращенная в материю, как бы теория во плоти. И поскольку они в качестве природных тел одновременно всегда суть частные случаи применения тех самых теоретических систем, которые они призваны, в свою очередь, вновь подтверждать с помощью открываемой ими возможности расширенного и утонченного наблюдения, постольку ингредиентом так называемых «фактов» всегда является теоретическое истолкование того, на что они указывают в отношении мер и так-бытия. Дюгем
[209] превосходно описал эту взаимосвязь, и как раз история физики, базирующейся на теории относительности, дает один из великолепных примеров правильности его рассуждений. Мышление в столь малой степени является «экспериментированием с образами и мыслями», что скорее наоборот, реальные эксперименты – лишь материальная облицовка и подтверждение логических отношений типа «основание-следствие» между содержаниями мыслей.
Тем не менее, сама формально-механическая схема не есть результат «чистой теории», как считал старый логицизм и интеллектуализм
[210]. Она есть продукт чистой логики (плюс чистой математики) и чисто властной оценки в выборе подлежащего наблюдению аспекта природы. Социологическая со-обусловленность принципа выбора природных явлений заключена как раз во втором факторе – факторе власти. Только поэтому для позитивной науки не имеет смысла вопрос, ответ на который, утвердительный или отрицательный, нельзя было бы развить до логических выводов, приводящих к различным доступным для наблюдения субъекта мерам отклонений в рамках указанной схемы и ее предполагаемых математических возможностей. Но для философии такого рода «вопрос» очень даже имеет «смысл». В качестве реального познания философия впервые начинается там, где явления относят к «абсолютно» сущему, а не к их функции, состоящей в том, чтобы наполнять данную схему, как это имеет место в позитивной науке. Если говорить о теоретико-познавательной «вине» общества Нового времени – вине вместе с тем, а точнее в первую очередь, этической – то она состоит не в самом по себе применении этой схемы, исключительная плодотворность которого обнаруживалась на протяжении многих столетий, а в философском неведении относительно границ ее значимости, т. е. в абсолютизации самой схемы и ее предметов, в вознесении формально-механической модели выбора до уровня метафизически «реального», пребывающего «позади» явлений. Но тем самым отбрасываются и всякая подлинная метафизика, цель, метод и познавательный принцип которой совершенно другие и, как мы видели, отчасти противоположные тем, что положены «внутри» позитивной науки. (Ибо философия в своих целях отменяет возникший из абсолютно властной оценки принцип выбора по возможному техническому целеполаганию). Так, философия впервые из «regina» временно превратилась в «ancilla scientiarum»; но тем самым высшим властителем духа, определяющим сущность, цели и ценности, стал голый техницизм.
3. Прочие смысловые соответствия между современным хозяйством и современной наукой также имеют свое высшее основание в указанных социологических процессах. Капиталистическое хозяйство зиждется на воле к безграничному приобретательству (понимаемому как actus), а не к приобретению (как растущей вещной собственности)
[211]. Современная наука существует тоже не в неизменно данном и стабильном царстве истины, научные исследования ведутся также не ради решения определенных задач, вызванных потребностями – она изначально есть воля к «методам», из которых, если они однажды найдены, в неограниченном процессе на основе разделения труда бесконечно возникает, словно само собой, все новое и новое материальное знание. Отсюда огромное число сочинений о «методах» – доступных в применении для каждого, как угольник и линейка, – с момента возникновения современной науки (Бэкон, Декарт, методические рассуждения Галилея, Спиноза, Лейбниц, Критика чистого разума Канта как «Трактат о методе» и т. д.). И подобно тому, как первичное психическое стремление к приобретению в силу законов подражания отделяется от субъектов ведущих пионерных групп, распространяется и в качестве общей совокупной тенденции групп, в качестве высшего надындивидуального двигателя хозяйства делает «капиталом» вещные блага и в принципе все возможные вещи «на небе и на земле», поскольку они могут быть рассмотрены и оценены как имеющие силу, способную повлиять на какой-либо вид приобретательства (а в отношении к вещной собственности – как способные повлиять на прибыль) – так же изначально и воля к приобретению все нового и нового знания описанного выше рода являет нам все вещи и процессы в виде квантов энергии движения и субъектов движения (=материи). Это динамическая смысловая взаимосвязь, а не только аналогия. Новое хозяйство – это, кроме того, товарное и денежное хозяйство, так что каждое вещное полезное благо предстает лишь в виде возможного кванта средства обмена, т. е. как товар «деньги», что означает: оно впервые становится «товаром». Основной формой экономической мотивации в хозяйствовании для (идеально) «свободного рынка», как верно подметил Карл Маркс, является уже не Т-Д-Т’, но Д-Т-Д’. В полном соответствии с этим, категория «отношение» вытесняет в мышлении общества категорию «субстанция». А вместо поисков понятийного иерархического порядка вещей мира (схоластика) и построенной на классификации категориальной пирамиды, предполагающей телеологическое «царство форм», возникают поиски количественно определенных законосообразных отношений между явлениями; идея «типа» и качественных «форм» уступает господство идее количественно определенных «законов природы». И там, и тут производство имеет целью создание неограниченных запасов товаров, соответственно – благ знания; и там, и тут в игру вступает дух конкуренции вкупе с тенденцией на превосходство каждой данной стадии (неограниченный «прогресс») и каждой участвующей в процессе производства личности над другой личностью в форме совершенно нового изыскательского и исследовательского честолюбия, неведомого средневековому «ученому», хранящему – по крайней мере в интенции – блага знания как таковые. Если средневековый ученый предпочитает выдавать «новые» мысли за старые и традиционные, поскольку полагает, что «истинное знание уже давно найдено», в том числе в сфере мирских знаний, то исследователь Нового времени, наоборот, часто пытается выдать даже давно познанное за новое и оригинальное. Так возникает новое исследовательское честолюбие и совершенно чуждая Средним векам, средневековому «мышлению вместе с авторитетами» – как его характеризует схоластический метод – форма научной кооперации, которая называется «конкуренцией». Тем самым критическая установка при чтении чужой научной работы дана изначально как нечто само собой разумеющееся. Правовое понятие «духовной собственности», «патентное право» и аналогичные правовые установления в сущности так же чужды форме знания в жизненном сообществе, так же в сущности чужды всякой «схоластике»
[212], как и спор о приоритете в научной полемике и критике. Но эти вещи так же необходимо составляют содержание современной науки, как и овеществление стремления к знанию с помощью «метода», т. е. как своего рода логическая надындивидуальная машинерия.
