– А тебе, девочка, мама таки разрешила менять это, – он потряс узелком в воздухе, – на брошку?
У Маши потемнело в глазах. Вот и все, подумала она, и брошки не будет, и бабушка накажет.
Но в это время кто-то из толпы то ли с пренебрежением, то ли правды ради произнес:
– А у нее и вовсе нету матери.
Мошко вступил в диалог:
– У такой маленькой девочки должна быть мама. Правда-таки, Броня? – обратился он к своей лошади, собираясь уезжать.
Маше показалось, что блеснул лучик надежды.
– У меня нету матери. Правда! – звенящим от волнения голосом проговорила она и еще раз попросила: – Дайте мне «Марусю», пожалуйста!
Мошко бросил узелок в общую кучу и начал рыться в своей святая святых – холщовой торбе. Порывшись, он произнес:
– Нету брошки с таким именем. Оно слишком длинное и не помещается-таки на сердце. Ага! Вот, нашел! Бери, девочка. Вот тебе брошка с именем «Маня». Это одно и то же.
И положил на Машину ладонь сердечко. Девочка изумленно смотрела на брошку. Та была точно такой, как Маша себе представляла. А еще она полностью повторяла ее сон. Имя было написано немножко по-другому. Но ведь Мошко сказал, что оно обозначает «Маруся». Да и бабушка ее иногда называла Маней. При воспоминании о бабушке Машина радость потускнела. Лишь ощущение в руке сердечка солнечного цвета придало девочке силы, и она отвернулась от повозки, чтобы идти домой.
Маша совсем не знала, что скажет бабушке, но ей казалось, что, стоит раскрыть ладошку и показать такую восхитительную вещь, и бабушка все поймет. Девочка, опустив голову, направилась домой.
Через несколько шагов ее обхватили чьи-то руки. Это были бабушкины руки. От страха Маша зажмурила глаза, сжалась в комок, ожидая самого худшего. Но старая Алена, прижав ее к себе, наклонилась и просящим голосом сказала:
– Дочка, мне же не в чем зимой выйти на улицу без этого платка. Мы тебе осенью брошку купим, когда урожай с огорода уберем. А сейчас отдадим ее обратно Мошку! Пойди поищи в повозке наш узелок, пока он не уехал.
Пальцы на руке с брошкой никак не разжимались. Пришлось Маше второй рукой их разжать. Бабушка взяла с ладошки девочки брошку и, отдавая ее старьевщику, сказала:
– Вот, возьмите! Нам не нужна брошка! А узелок наш отдайте обратно!
Maшa, как в полусне, нашла знакомый узелок и передала его бабушке. Мошко, держа в руке брошку, сказал:
– Видишь, девочка, как нехорошо обманывать старших. Ты же говорила, что у тебя мамы нету!
С этими словами он принялся прятать сердечко в торбу. Бабушка, с зажатым под мышкой узелком, услышав реплику старьевщика, возразила:
– Она не обманывала! Я ей не мама, а двоюродная бабушка.
Сказав это, она пошла по направлению к дому. Около повозки никого, кроме Маши, не осталось. Мошко собирался уезжать. Девочка стояла в пяти шагах от телеги. Она не билась в истерике, как другие дети, не получившие игрушку. Она всего лишь ждала, чтобы прояснилось, поскольку ей казалось, что вокруг все потемнело.
Из ее глаз лились слезы, но Маша их даже не вытирала – они были как бы сами по себе. Девочка поняла, что брошки у нее не будет. Потому что она не хочет ту, которую бабушка намерена купить осенью. Она ее никогда не полюбит так, как полюбила «Маню»! После принятого решения Маша пришла в себя и намерилась идти домой, но ее заинтересовал диалог между Мошком и его кобылой:
– А я тебе, Броня, говорю, что нельзя быть такой скупой! Какой нам гешефт от этой одной брошки? Приедем сейчас в Елисеевку, а там ни одной Мани нету! И зачем мы эту брошку будем держать в своей торбе, чтоб она занимала место? Мы отдадим-таки ее этой девочке!
С этими словами Мошко повернулся к Маше:
– Забери, девочка, свою брошку! Да побыстрее, нам с Бронькой еще на водопой заезжать!
Маша подошла к старику, машинально протянула ладошку, и там опять, как во сне, появилось заветное сердечко с именем «Маня». Пока девочка раздумывала, верить или не верить счастью, повозка уехала. И тут Маша встрепенулась, ее личико стало пунцовым.
Ведь бабушка учила ее, что людей всегда надо благодарить!
Повозка еще была видна в самом конце улицы. Маша побежала вслед за ней, протянув вперед руку, в которой было зажато сердечко, и крикнула что было силы:
– Эй, дядя Мошко! Спаси-и-бо!
Что было, что будет
В районном центре, около базара, жила гадалка. По слухам, старушка угадывала всю правду. Плату за это брала умеренную – один рубль или десяток яиц. Ее клиенты приезжали из окрестных сел. Узнать судьбу хотелось всем, и поэтому в базарные дни к гадалке выстраивалась длинная очередь из женщин.
Настя продала на базаре три десятка яиц, старую курицу – она уже не неслась – и решила зайти к гадалке. Но не для того, чтобы узнать судьбу. В подобную ерунду она не верила и считала старуху шарлатанкой. Да и судьба ее, слава богу, была при ней – муж и два взрослых сына. Насте был нужен приработок, а она чувствовала, что сможет не хуже этой старушки морочить бабам головы. В селе, где она жила, ее звали Настя-цыганка. Ее семью – мужа Максима и сыновей – считали почему-то цыганами. Причина была в ее муже. Максим давным-давно, мальчиком лет четырех, оказался в селе то ли забытым родственниками, то ли брошенным. Добиться от ребенка каких-либо сведений было невозможно. Да, он был похож на цыганенка. Курчавые черные волосы, смуглая кожа. Только глаза синие, что сбивало сельчан с панталыку. Прозвище Цыган укоренилось навсегда. Рос мальчик в чужой многодетной семье и был там за работника. Повзрослев, стал спокойным, рассудительным парнем, что не сочеталось с горячим цыганским нравом.
Интересную версию высказала в свое время баба Паша. Ее считали знатоком цыганского вопроса: ее хата на краю села оказывалась каждую весну и лето по соседству с цыганским табором. О цыганских обычаях она знала больше, чем кто-либо. Поведала баба Паша следующее.
В некоторых цыганских родах бытовало правило: если у цыганки рождалась двойня, то признавался ребенок, первым увидевший свет. Остальные же (сколько бы их ни было), по преданию, считались проклятием для всего рода. Опытные повитухи обычно знали свое дело, и за определенную мзду на свет рождался только один, первый ребенок. Но случались ситуации, когда рождались все созданные природой младенцы. Тогда мать, чье сердце не позволяло выбросить дите, прятала его, сколько могла. Когда ребенок подрастал, выдавала его за подкидыша и оставляла в каком-нибудь селе, выбирая двор побогаче, даруя ребенку жизнь.
Что касается Максима, баба Паша уверена, что он был вторым, увидевшим свет, а может, и третьим, – все в жизни бывает. Тот табор больше не приходил в село. Через некоторое время стали появляться другие цыгане.
Все давно об этом забыли. Самой бабе Паше уже восемьдесят лет. Ее покосившаяся хата стоит на краю села, но цыгане уже много лет как не появлялись.
