Мама немедленно отправилась на центральную усадьбу. Директор совхоза хоть и не жаловал ссыльных, однако помнил, что работником мама была хорошим, а потому взял её. Должность приёмщицы сырья, конечно, никак не соответствовала маминой квалификации, но выбирать не приходилось. Приказ не брать ссыльных на должности служащих всё ещё действовал, а после увольнения из школы в Чалдоваре устроиться в школу в другом месте было невозможно.
Нам снова предстоял переезд. Радовало только, что мы возвращаемся в те места, где нас многие знают и любят, где школа будет знакомая, и я снова увижу старых приятелей. Приехавший на следующий день Сосонбай выслушал наши новости, помог собраться и найти транспорт, чтобы перевезти наш скарб на центральную усадьбу. Мы уезжали с верхнего участка. У мамы теперь была работа, я возвращалась в свой старый класс, а история, которую мама потом, вспоминая, называла «Кант Бала — манасчи», так и не получила продолжения.
XVI. Пионерия
Тем временем шёл 1942 год. Продолжалась война, доносившаяся до нас лишь отголосками: похоронками, нехваткой продуктов, новыми группами эвакуированных… Наступление фашистов под Москвой наша армия остановила, но на половине страны всё ещё шли ожесточённые бои. Взрослые с тревогой следили за блокадой далёкого от нас Ленинграда, а в июле мы узнали о сдаче Севастополя, который так долго оборонялся.
Те, кто ездил по делам в Кара-Балты, привозили новости: там появилось очень много эвакуированных и выселенных с Кавказа чеченцев и карачаевцев. Цены на базаре поднялись до невероятных. Деньги практически не имели смысла — вся торговля превратилась в натуральный обмен. Говорили и о том, что у нас всё-таки легче, чем в других местах: есть свои огороды, у кого-то были овцы, неслись куры и паслись в степи утки, а в Кара-Балты уже начался настоящий голод. Там у всех были продовольственные карточки, но получить по ним продукты удавалось не всегда.
Вскоре после переезда я пошла в школу. Радость от встречи со старыми друзьями-одноклассниками как-то стёрла ощущение войны и тревоги, хотя сводки с фронта всё ещё мало обнадёживали, а с продуктами и вещами становилось всё хуже. Что касается еды, то надеяться можно было только на то, что вырастет здесь, в том числе на огородах. Но это лето, в отличие от прошлого, было засушливым, и урожай у всех был небогатый, а у нас и вовсе не было огорода. Он опять остался там, где мы его сажали, — в Чалдоваре.
Я подрастала, есть хотелось всё время, а одежду и обувь взять было совсем негде. Этого не могли купить даже те, кто неплохо зарабатывал, — вещей просто не было в магазине. Не только в совхозном, но даже в Кара-Балты. Поэтому к маме по-прежнему обращались с просьбами сшить, перешить, подогнать одежду и как могли за это платили: кто — продуктами с огорода или курицей, кто — вещами.
Если одежду ещё можно было надставить по длине другой тканью или перешить из взрослой, то с обувью была просто беда. Мама мучительно думала, в чём я буду ходить зимой, поскольку за лето я выросла из всего. Но, как это часто бывало, всё решилось неожиданно. Стоило маме один раз между делом посетовать соседке, что вот, мол, дочка так быстро растёт, всё ей уже мало, как через день нам принесли почти новые ичиги, из которых вырос, не успев сносить, чей-то ребёнок. А чуть позже у меня уже были и новые тёплые валяные сапожки на кожаной подошве — на холода, и мягкие войлочные тапочки с загнутыми носами и яркой вышивкой. Мама никак не хотела брать совсем новые вещи бесплатно. Но ей ответили: а ты наших стариков читать учишь, всем бумаги писать помогаешь — деньги берёшь? Не берёшь. Что же мы, не можем обувку ребёнку свалять? Бери, не обижай!
В октябре нас, четвероклассников, стали готовить к вступлению в пионеры. Мы учили законы пионеров Советского Союза и пионерские песни. На первом сборе нам рассказывали, что пионер — всем ребятам пример и что в пионеры принимают только лучших. Мы гордились и с некоторым трудом, заранее тренируясь на материнских платках, осваивали узел, каким надо было завязывать галстук.
Настал торжественный день. Это было накануне 7 ноября — годовщины Октябрьской революции. Нас построили в линейку в большом коридоре, а напротив выстроились пионеры-семиклассники. Зазвучал горн, внесли знамя. Старшая пионервожатая произнесла речь. Она говорила, что мы теперь будем не просто дети и не просто советские школьники, а пионеры, которые должны быть во всём первыми и должны помогать нашей коммунистической партии во главе с товарищем Сталиным бороться за светлое будущее всего человечества, а сейчас, пока идёт война, мы должны быть бдительными, верить в нашу победу над врагом и своей отличной учёбой и трудом помогать нашей борющейся стране. Потом, повторяя за старшей вожатой, мы хором произнесли торжественное обещание: «Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду твёрдо стоять за дело рабочего класса в его борьбе за освобождение трудящихся во всём мире, за построение социалистического общества. Буду честно и неуклонно выполнять заветы Ильича и правила поведения юных пионеров».
Семиклассники, которые в этом году собирались вступать в комсомол, повязали нам красные галстуки. Отныне мы не должны были без них показываться в школе. Прозвучал призыв:
— Юные ленинцы! К борьбе за дело Ленина — Сталина будьте готовы!
— Всегда готовы! — не очень стройно, но искренне ответили мы, взметнув руки в пионерском салюте. А потом ребята читали стихи. «Как повяжешь галстук, береги его: он ведь с красным знаменем цвета одного» — эти строки знали все пионеры. И ещё какие-то суровые стихи про войну и про будущую победу. А директор школы говорила нам о великом и справедливом Отце народов, под руководством которого мы непременно победим врагов, а потом настанет всеобщее и справедливое счастье.
И вот тут моё торжественное настроение как-то угасло. Меня стали мучить вопросы, ответов на которые я не знала. Надо было дождаться вечера и спросить у мамы, но до вечера далеко, а думалось почему-то сейчас. И это думанье очень меня огорчало: все так радуются вступлению в пионеры, а я думаю… Про папу, и про нас с мамой, и про Элю Берг, и про всех немцев, выселенных с любимой ими Волги, которые тоже вовсе не виноваты, что дурацкий Гитлер напал на СССР. Где же тогда справедливый Сталин, если такое с нами происходит?
Директор всё говорила, и тут в конце строя возникло какое-то движение. Я посмотрела туда. Маленькую Фриду Слуцкер, беженку с Южной Украины, тянул за косы Алтынбек — противный и вредный сын бригадира. Он всегда считал, что раз его отец хоть и не очень большой, но всё же начальник, то ему ничего не будет. А запуганная Фрида молчала, сцепив зубы и стараясь не заплакать. Алтынбек понимал, что она и сдачи не даст, и жаловаться не станет. Пока я колебалась — выбежать из строя и стукнуть Алтынбека или всё же побить его потом, — тот неожиданно полетел носом вперёд на пол, а за ним едва не упала Фрида. Это стоявший недалеко Сапкос за спиной соседа дотянулся до Алтынбека и дал ему затрещину. Директор прервала свою речь и гневно воззрилась на всё это безобразие.
