Его вряд ли кто-то услышал, но он и сам заметил, что отец лежит на кровати, рядом с ним сидит мать, а чуть в стороне, у окна стоит хмурый Иван Петрович.
У отца на ноге был белоснежный гипс до колена: массивный и оттого страшный и чуть-чуть смешной. Сам отец был бледный, только на щеках пятнышки румянца, наверное, от температуры.
— Отец с платформы упал, когда возвращался, чуть под поезд не угодил, — сказала мать, обернувшись к сыну.
Васька вжал голову в плечи, ожидая, что мать добавит:
«Всё из-за тебя и твоего велосипеда. Если бы отец не поехал, он был бы сейчас здоров».
Мать набрала воздуха, чтобы действительно что-то добавить, но, глянув на зажмурившегося Ваську, промолчала. Васька открыл глаза и заметил на краешке стола конверт, из которого выглядывали тысячные купюры.
— Хорошо, Иван Петрович у станции оказался, отвёз отца в травмпункт и домой. Теперь отец на месяц слёг, если не больше, — всё-таки договорила мать.
Бросившись к себе в комнату, Васька всунулся на животе под кровать. Ему не хотелось сейчас общаться с Николаем Чудотворцем, он даже фонарик не включил, только, вытирая слёзы, сказал в сторону картонной коробки:
— Ну что же ты? Что же?
Отец полулежал на кровати в байковой клетчатой рубашке и в спортивных штанах — таким Васька его редко видел. И теперь, затаившись в темноте, уткнувшись носом в обувную коробку, Васька вдруг подумал, что отец совсем не такой, каким всегда казался. Не строгий, важный и неприступный священник, а добрый, жалкий папка, пропахший яблоками и лампадным маслом, который из любви к противному Ваське рано утром поехал в город и мог оттуда уже никогда не вернуться. Никогда.
— Ни-ко-гда, — еле слышно повторил Васька и заревел в голос. Так, что все, кто был в доме, оглянулись на его комнату. Но никто не встал с места и не пошёл его утешать. А Васька и не напрашивался на утешение. Он рыдал в одиночестве для себя, о себе, непутёвом, об отце, от жалости к которому словно кроватью придавило, так тяжело и душно вдруг стало.
Ваську и не думали упрекать. С каждым может случиться — упасть, сломать ногу. Но конверт с деньгами так никто и не убрал со стола. Он лежал на краешке и когда обедали, и когда ужинали. Васька ел неохотно и всё поглядывал на злополучный конверт.
Можно было взять эти деньги и пойти купить велосипед. Но Ваське не хотелось уже кататься. Слабость и сонливость навалились: он даже не пошёл гулять. Всё молчал и хмурился. Сделал уроки и очень рано лёг спать. Он и встал раньше всех. Достал коробку из-под кровати. На свету она оказалась вовсе не таинственной, а пыльной, с крышкой потёртой и потемневшей от частых прикосновений руками.
Васька взял ключ от храма, висевший под иконами в большой комнате, и вышел на улицу. Солнце всходило, и яблоки стали рассветного розового цвета, нежного, дымчатого. Васька поёжился и припустился бегом к храму.
Внутри было тихо и пусто, всё расцветило розовым и чуть желтоватым, слегка пыльным, словно туман проник сквозь высокие окна.
Васька приблизился к иконостасу, к золотистым деревянным воротцам, ведущим в алтарь. Под иконой Иисуса была выпуклая планка, на которую Васька и пристроил икону Николая Чудотворца. Отёр его лик, долгое время бывший в темноте и заточении. Васькина икона оказалась самой яркой среди всех других.
Опустившись на колени, Васька терпел боль. Каменный пол был слишком жёстким.
— Миленький, пусть папа поправится. Не надо велосипеда. Ну его вовсе. Пусть быстрее поправится и не сердится на меня.
Сзади подошёл немного сонный и немного удивлённый Илья. Он смотрел на огненно-рыжую макушку брата, стоявшего на коленях перед алтарём, и не сразу заметил маленькую иконку. Она прибавилась к иконостасу маленьким листиком с дерева, оторванным бурей и снова чудом вернувшимся обратно и приросшим к родной ветке.
Илья приблизился, встал на колени рядом, положил руку на плечо брата.
— Отче наш, иже еси на небесех. Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на Небеси и на земли…
Васька шевелил губами, произнося молитву вместе с братом, глядя на свою крошечную иконку, такую яркую и значительную на фоне большого и красочного иконостаса.
Помолившись и покаявшись, Васька, вместо того чтобы пойти в школу, прихватил деньги со стола и уехал в город за велосипедом.
Вернувшись, он сошёл с платформы и на мгновение замешкался. Оглянулся на ступеньки, где отец вчера сломал ногу и вздохнул.
«Нога через месяц заживёт, — подумал он, поглаживая блестящий руль и красное кожаное седло. — Деньги могли и на хозяйские нужды пустить, а теперь всё. Велосипед-то уже у меня».
Свет зимнего солнца
Гора тряпья у почтовых ящиков лежала уже второй день. Олег глянул на неё, шагнул было к лифту, но вдруг под тряпьём повозились, покряхтели и замерли. Олег машинально положил руку на поясную кобуру. Раздражённый, он порывисто подошёл и пнул тряпичный хлам.
— Ну-ка, бомжара, вали отсюда!
Из-под воротника драного клетчатого пальто высунулась лохматая голова и чумазая мальчишечья физиономия. Она была курносая, сонная и, несмотря на сонливость, наглая, вызывающая, с тонкими злыми губами и глазами, кажется, чёрными, сузившимися от света и возмущения.
— Ты чего, мужик? — то ли простуженным, то ли прокуренным голосом спросил мальчишка. — А если я тебя пну?
Мальчишка и не пытался встать, свои угрозы он высказывал лёжа, что выдавало в нём человека опытного, битого людьми и жизнью, хоть и выглядело немного смешно.
Олега не удивило, если бы вдруг у оборвыша под тряпьём оказался нож. С любопытством он посмотрел на мальчишку.
— Холодно, небось, здесь спать? На улице минус двадцать, — Олегу было скучно, у него болела голова, и не хотелось идти домой.
— А как ты думаешь? — мальчишка поёжился, запахнув на груди куцее пальто. — Любопытный, блин, такой! Сам тут поваляйся на полу попробуй.
— Может, наоборот? — усмехнулся Олег.
— Что?
— Ты ко мне присоединишься?
Мальчишка окончательно проснулся. Откинул пальто, сел, покрутил головой. Снизу вверх изучил Олега. Достал из кармана очки с трещиной на стекле и дужкой, обмотанной красной изолентой. Надел очки и снова осмотрел Олега.
Чёрная кожаная куртка, как у лётчиков, с меховым воротником нараспашку, под ней свитер, край которого задрался над коричневой кожаной кобурой. Рукоять пистолета тускло поблёскивала при слабом освещении. Лёгкие ботиночки тоже поблёскивали, чёрные, отполированные.
— На маньяка ты вроде бы не похож. И на мента вроде бы тоже.
Олег закрыл кобуру свитером.
